Буча. Синдром Корсакова

…Тетка Наталья оказалась совсем молодой женщиной. Они стоят в очереди за мясом. Вязенкин видит ее затылок, и ему кажется странным, что волосы на затылке не скомканы в кровяную кучу, а струятся мягко по плечам. Тонкая фигура, ноги. Недлинное светлое платье. «Они из феесбе… мясо продажное из феесбе… — торговка держит красный шмат на весу и зазывает покупателей. — Аттвечаю! Законно!» Он торопится: мясо нужно в дорогу. Куда-то запропастился Пестиков. Вязенкин понимает, что Пестиков уехал, но почему-то в другую сторону от хребта. Он хочет в ту же, но Макогонов уже заказал такси, и нужно ехать через хребет по старой горагорской дороге. Тетка Наталья едет с ним. К сыну… Это хорошо, думает Вязенкин. Она любит Сашку и спешит к нему, значит, она не погибла. Кто же была та старуха с разбитым черепом?.. Собака рядом?.. Щенок!.. Тимоха кричит ему: «Не стреляй! Не стреляй! Не стреляй! Это мой щенок, он вырастет злым, бл…ь буду! Сейчас привезут объект, ему нужно позвонить перед смертью. Мы никогда не разрешали, но этому можно. Он солдат!» Женщина в светлом платье подходит к нему и обнимает за плечи, потом обхватывает его за голову и притягивает к своему лицу. Вязенкин знает, что это жена, но боится открыть глаза. Она хочет поцеловать его. «Спасибо тебе, родной мой, любимый!» Да — это голос его жены. Он открывает глаза… Страшная безглазая старуха разевала черный сгнивший рот. И вонь!

«Угоришь, угоришь, угоришь…»

В комнате сумрачно — наступило утро.

Голоса.

— Тимоха, ты хочешь, чтобы я угорел здесь?

— Виноват, тащпол.

Вязенкин, очнувшись от сна, свесился со второго яруса. Вспыхнул свет — лампа на низком потолке. До рези в глазах пахнет газом. Тимоха мнется в дверях. Макогонов пинает ногою кособокую газовую печь.

— Тимоха, бл… Наладить нах…

— Так точно.

Тимоха выскочил как ошпаренный. Макогонов дернул фрамугу на себя. Свежестью потянуло из форточки. Вязенкин оторвал от подушки голову и скорчился от страшной боли в висках, глаза не открывались. Лицо казалось распухшим неимоверно.

— Надышались газом, — сказал Макогонов. — Весь день башку будет ломить. Не могут сделать, слоны тупорылые. Завтракать будем. А я на турник.

Вязенкин вспомнил вчерашние слова Макогонова, подумал про их вчерашнего гостя: «У „рябого“ умер дядя, его нужно похоронить до обеда… А тех, которые валялись в пыли у капэ? Их тогда должны были похоронить до заката, если на митинге были на самом деле родственники обгоревших тушек. „Это мой брат… Он ничего, ничего плохого никому не сделал… Это истинная правда!“ Вязенкин вспомнил „сестрин плач“: „Должны были похоронить, а не везти в Грозный! Это же глумление над традициями над прахом родственников“. Вот оно!.. Получается, что все это ложь: и обгорелые тушки, и все остальное, что кричали женщины у правительства. Но что это тогда за трупы? Откуда они? Блин, какая глупость вся эта история!»

Макогонов стал обрастать жирком — не сытым, а возрастным — в поясе и на боках; но грудь у него колесом, плечи — бугры. Матерый человек.

Вязенкин бледен, мешки под глазами.

Макогонов обтерся полотенцем. Раскраснелся. Часы застегивает на запястье.

— Дурно выглядишь, брат.

Вязенкин глупо улыбается. Глотнул горячего и обжегся. Скривился от боли.

— Николаич, мне нужно уезжать?

— Да.

— Почему?

Макогонов натянул форменку, заправился, застегнул ремень.

— Знаешь, что самое главное в нашей работе? Уйти без потерь. Хоп, брат. Масла будешь?..

Что опишет в своем дневнике офицер разведки? Статистику глупости и безвозвратных потерь. Еще про душу, но без пафоса.