Буча. Синдром Корсакова

— Ты, Николаич, карту передергиваешь. — Вязенкин так просто перешел на близкий тон отношений, что не заметил этого. Макогонов отреагировал спокойно, будто так и надо, так и должно было произойти. — Я о другом. Мы, журналисты, делаем свою работу. Мы сдерживаем стороны, мы консолидируем общество, расставляем правильные акценты. Любой, даже самый рядовой, репортаж на войне должен нести идеи пацифизма. Война — зло! И, может, в том и наша заслуга есть, журналистов, что война закончилась, — он поправился, — заканчивается. И добро восторжествует, как это ни банально.

Макогонова не так просто было сбить с мысли, там более такими банальнейшими фразами, сказанными интонацией человека, у которого явно есть проблемы в личной жизни, а теперь и на работе.

— Оно тебе нужно, то добро? С чем его кушают?.. Э-э, брат, тут не я передергиваю. Что вы со всеми своими телебашнями станете делать, если кругом будет одно добро? Да вы спите и видите, чтоб кого-нибудь взорвали, убили. Мир… Зачем вам мир? Кто станет платить за мир? Ты рассказывал, что твое начальство заставило тебя говорить то, о чем ты не в состоянии правдиво рассказать. Почему ты не отказался? Боишься потерять работу?.. Твердости, брат, и терпения тебе не хватает. Придет время, и ты станешь ненужным, тебя выбросят на помойку и оботрут о тебя ноги. А все знаешь почему? Потому что ты посередине.

Вязенкин слушал. Он прятал взгляд и зачем-то кивал на слова Макогонова.

— Вы, телепузы, не уважаете своего зрителя. Но и зритель хочет конфликта. Вам всем нужно зло. А иначе как вы станете рассуждать о своем слюнявом добре?.. Война всем нужна! И мне нужна. Пока я на двух ногах и с руками, и я нужен войне. Получается, что война благо для всех? Я вот машину хочу купить — думаю, год прослужу здесь и куплю. А?.. И ты тоже? А говоришь «добро», «правда»… Твое начальство думает о чем? О рейтингах ваших сраных. Твое начальство уже давно на своей стороне. Но не на моей — это точно. Так что, ты реши, брат, где же твоя сторона и с кем ты.

Постучался и вошел сержант Тимофеев, Тимоха.

— Тащ подполковник, привезли.

Сказал и быстро вышел.

Хмель в голове Вязенкина развеялся; выпил горячего, избавился от сухости во рту. «Забыл спросить, ради чего пришел, — подумал Вязенкин, вливая в рот последние капли остывшей заварки. — Надо завязывать бухать. Надо…»

Макогонов убрал в сейф тетрадь с корявыми строчками.

— Что ж, пойдем, я тебе покажу, как нужно любить родину.

— В город? Не, я сегодня не в форме.

Макогонов странно так посмотрел.

Он мог отказаться, ничего бы не изменилось в их отношениях с Макогоновым.

Но Вязенкин согласился смотреть: от мысли, что он наконец-то станет свидетелем настоящего убийства, закипела в жилах кровь. Они шли к месту. Вязенкин по пути ткнул кулаком в «грушу». Да неловко — кулак не дожал, кисть не довернул — кожицу стесал на костяшках. Солдат по прозвищу Слоненок вынырнул из палатки, прошмыгнул мимо Макогонова. Вязенкин сунул кулак в рот, лижет костяшки. Солено. Они вышли на улицу и пошли через плац, потом свернули за склад вооружения, мимо сортира из сосновой доски.

За автопарком вошли внутрь одноэтажного строения с выбитыми оконными рамами.

В дальнем от Вязенкина углу бьется огонь: из газовой горелки с шипением вырывается оранжевое в языках пламя. Двое солдат в масках, расставив широко ноги, стоят у огня на изготовку; рыжие клинки обнажены. Вязенкин был в бушлате и маске, как все вокруг. Его толкнули в плечо. Вязенкин замешкался и потерял Макогонова. Маски, маски, маски. Знакомые фигуры. Ага! Вон, Тимоха. Паша Аликбаров сопит сбоку. Глаза привыкли к полумраку. Теперь он мог хорошенько рассмотреть все вокруг — хотелось запомнить детали.

Ему мешали руки; он сунул их в карманы. Мокры ладони. Тогда он достал сигарету и закурил. Зачем он здесь? Ради чего?.. Ведь ему нужно думать о стилистике речи, уметь сосредоточиваться, развивать память. Память, память… Он облизал сбитые костяшки, кровь не останавливалась, закурил вторую сигарету. Сзади шаги. Громче, ближе, еще ближе. Вязенкин прижался к стене, получилось, что как бы спрятался за широкую спину пулеметчика Паши Аликбарова.

Двое солдат втащили в помещение человека и бросили на бетонный пол. На голове пленника до рта был натянут целлофановый мешок, обмотанный по глазам и носу скотчем. При каждом вдохе и выдохе шелестел целофан. «Водка, пластиковый стакан, Песту штаны облил. Черте что в голове». — Вязенкин боялся думать. Ему казалось, что все знают, что это он — даже в маске его должны узнать и посмеятся над ним, над его мыслями, что как он боится предстоящего, жмется и ссыт… Ему нестерпимо захотелось в туалет. Солено во рту, сочится из кулака на язык.

У пленника связанны вперед руки. Он то поджимал под себя, то вытягивал голые грязные ноги. Поверх на сырое голое тело накинута куртка. Человек сжимался в комок, вдруг начинал тереть себя в промежности — так тереть, словно грызли его вши. Прикрывал руками голое немощное между ног. Так и сидел. Вдруг закашлялся. К нему шагнул Тимоха, ударил коротко без замаха.