Буча. Синдром Корсакова

Она была гостиничной проституткой, и, как у других, у нее была своя история. Вязенкин слушал невнимательно. Она приехала в Пятигорск пару лет назад, «заработала» право не платить «налоги» и выбирать клиентов. Она гордилась собой и говорила, что копит деньги на квартиру.

«Деньги. Я же не заплатил ей! — Вязенкину стало неловко, что не заплатил. — Она не спросила. Но проститутки всегда берут вперед. Нужно заплатить, а то подумает, что я развожу ее на любовь. А может, это она разводит меня на любовь? Глупость. Сто долларов. Как дешево стоят красивые женщины».

Ему вдруг стало неудобно, что он голый — схватил полотенце и обернулся вокруг пояса.

Огненная что-то говорила еще: про местных бандитов, армянскую диаспору, бармена, молодого парня, — что он тоже был в Чечне и вроде даже имеет медаль. Вязенкин покопался в брюках, вынул деньги и положил перед Огненной. Девушка поежилась. Вязенкин вскочил, схватил покрывало с кровати и накинул ей на плечи.

— Я не возьму с тебя денег, — сказала она.

«Точно, разводит на любовь. — Вязенкин ждал подвоха. — Где подвох? Надрался до синих попугаев. Что было там в баре? А вдруг?.. Она пошарилась уже по моим карманам, и теперь ее мучает совесть».

— Ты приедешь когда-нибудь еще?

Непосредственность, с которой Огненная произнесла эти слова, вконец обезоружили Вязенкина. Полотенце свалилось с пояса. Он вцепился в полотенце, стыдно прикрылся.

— Приеду, наверное.

— Расскажи мне о себе. — Огненная тряхнула рыжей копной. — Мне нужно, я хочу знать про тебя. Пожалуйста.

Почему и нет? Он же хотел вагонных разговоров, он же предлагал Лешке Дудникову ехать на поезде — чтобы наговориться досыта, до пустоты, до теплых цветных сновидений.

Но о чем говорить, что рассказывать? О своей жизни, семье, жене? Это пошло. О работе? Не в этот раз. О ликвидации и обгорелых трупах? Тьфу, тьфу. Тогда, наверное, о самом сокровенном — о том, что он сделал хорошего в жизни. Сашка. Одна незаметная человеческая жизнь.

— Сашке повезло. Повезло как ста чертям, как тысячам. Такое везение случается только раз в жизни, или ты погибаешь. Сашка выжил.

Алена устроилась на кровати, привалившись спиной к стене со сломанными часами, укуталась до глаза — приготовилась слушать. Сквозь широкие окна, тонкие занавеси пробивались с улицы развеселые курортные огоньки; они мерцали на хрусталиках люстры, преломлялись в них: лодочки с зелеными, красными, желтыми парусами плыли по стенам и потолку номера. Вязенкин поджал ноги по-турецки, глотнул коньяка и закурил.

— Это была моя первая командировка…

Помню долгую дорогу. Я не заметил границы. И я все время думал о смерти, о чужой смерти, потому что война — это в первую очередь смерть. Прости за подробности, но мне пришлось смотреть на «это». Я мог отвернуться: мог не ехать туда, мог жить тихо и сладко. Жить…

Теперь я не жалею ни о чем, потому что Сашка мне зачтется.

Мне так кажется, мне хочется, чтобы так было.

Я пьян?

Да.

Прекрасно!

О, если бы я мог работать в прямом эфире — так же, как сейчас перед тобой: не бояться, не трястись за каждое слово, не мучиться от отсутствия логики в словах и в поступках. Сейчас так: будто я ушел через пространство. Нет — через время! И вижу себя «будущего». Я — не я. Я «теперешний» не смогу рассказать, как было на самом деле, но я «будущий» знаю все наверняка.

Тетку Наталью похоронили саперы. Сколотили ей гроб. Петюня Рейхнер доски стругал. Буча с Каргуловым укрыли тело простыней и приколотили крышку. Закопали Сашкину мать на старом русском кладбище. Сашка на похоронах все молчал. Не плакал. Буча с Петюней ему — всплакни, пчеленыш. А он — ни слезинки. Уехали быстро, — место там неспокойное: если бы стрельнули, одной броней не отбиться было, положили бы народу на дурика.

Ну, уехали.

Нужно объяснить — а то станет непонятно — мое там присутствие.