Буча. Синдром Корсакова

Я зубрил текст про вертолет и погибших. Текст зубрить нельзя — забудешь обязательно: к прямому эфиру нужно готовиться тезисно. Я стоял перед камерой, как рядовой перед генералом. За камерой шатался Пестиков. Где-то за моей спиной в вагонах инженеры коммутировали надвигающееся как лавина прямое включение. Пошел звук. Через гарнитуру обратной связи — пимпочку в ухе — я слушал переговоры в студии и пытался унять дрожь в коленях. Оставалась минута. Зазвучала музыка, грянул оркестр. Шпигель новостей не оставил мне шансов; спутник над Атлантикой устойчиво держал картинку. Чертов спутник над чертовой Атлантикой! Ведущий озвучил тему. Я забыл как моргать. Сейчас начнется, сейчас… В это время Пестиков у камеры заскучал. Он заскучал именно в тот момент, когда ведущий дал мне слово. За камерой, за спиной Песта, прямо перед моими глазами, был турник — такой высокий, что даже мне ростом под метр девяносто нужно было подпрыгнуть, чтобы ухватиться за перекладину. Пест отвернулся от меня, шагнул под перекладину и с первого подпрыга завис. Он висел, раскачиваясь: попробовал подтянуться — не получилось, решил сделать подъем переворотом. Ведущий зачитал мой приговор: «В горах разбился вертолет… Наш корреспондент…» И я стал говорить: «Сегодня в Чечне разбился вертолет. Он упал…» Пестиков согнул ноги, качнулся по инерции назад… и, черт его подери! отпустил руки. Он рухнул с трехметровой высоты мордой в гравий. Нужно было смотреть в камеру, а я глупо таращился на Песта. Пест корчился в пыли; поднял голову и произнес ту знаменитую фразу: «Да пошли вы все!» Отхрюкался отплевался и побрел прочь. И я забыл текст. Забыл намертво, даже забыл, о чем вообще идет у нас с ведущим речь, забыл, где я и кто я.

Пест ушел, и я остался наедине со своим позором.

«Простите, простите… секунду», — бормотал я.

Секунды позора показались мне вечностью. Ведущий — сообразил, профи — задал вопрос; я вспомнил наконец про вертолет и долопотал до конца: «…военная прокуратура начала расследование случившегося». Грянула музыка на перебивку, и отключилась «обратка». В это самое время на краю Ханкалы рявкнули вечерние саушки. Батарея. Да ни при чем тут были саушки. Просто рявкнули.

Теперь мне смешно, а тогда хотелось застрелиться.

Но меня не уволили, — меня повысили, дали зарплату в две тысячи американских долларов. Не за прямой эфир. Но тогда я не знал за что. И сейчас лишь догадываюсь. Знаю «за что» я — «будущий», но не произнесу вслух, потому что еще надеюсь.

В тему?..