Буча. Синдром Корсакова

Она всегда так — не любит ждать: выгнала, ну, потерпи пару дней, дай мужчине обдумать свое поведение — придумать логическое оправдание. В конце концов, может, он и не собирается тебе врать, а скажет всю правду. И ты простишь его. Не за все, а только за искренность.

— Дорогая, клянусь, это Пестиков. Я скучал.

Они долго ругались по телефону. Вязенкин решил про себя, что как только договорит, оденется и спустится вниз на улицу, прогуляется до круглосуточного и купит еще коньяку, но маленького «двести пятьдесят». Перешли к взаимным обвинениям. Вязенкин вспоминал, что жена сделала ему плохого в жизни; она вспоминала обиды, нанесенные им. Оскорблений получилось почти вровень каждому. В час ночи разрядилась батарея на телефонной трубке. В час тридцать Вязенкин уже пил коньяк из круглосуточного. В два он заснул.

* * *

Когда мужчине надоедает считать время, а время перестает считаться с ним, он пытается обмануть всех вокруг — идет бриться.

Вязенкин смотрел на свое отражение в зеркале.

Грандиозные планы строились в его голове: он подумал, что можно купить тренажер, чтобы делать на нем упражнения на разные группы мышц. Он напряг бицепс. Бицепс был худ. Он наспех побрился, ополоснулся и выбежал из дому. Торопливым, нервным шагом дошел до круглосуточного.

— Пива. Три. — Подумал. — Пять. — Поразмыслил. — И чекушку коньяка. — Решился. — Давайте, девушка, пол-литра. На сдачу орехов, колбасы, сигарет, молока и пряников.

Было утро вторника.

В парк через парадные ворота вбегали по одному и парами бегуны. Они были все в модных спортивных трико, ярких кроссовках. Вязенкин подумал, что бег очень полезен для сердечной мышцы.

В груди стало покалывать, поламывать, потягивать.

Он еще в Грозном ощутил… после обожженных трупов и скандала с Твердиевичем: грудь сдавило, а потом вдруг что-то внутри провалилось, будто из горла в живот. Снова и снова. Он стал считать пульс. И вдруг не услышал сердца! Он испугался, отдернул пальцы с запястья. Притих, затаился. И с облегчением почувствовал, услышал, как сердце в нем снова пошло. Сердце с этого момента стало работать с перебоями: оно вдруг замирало, потом сильно ударяло. И казалось, будто кровь рвалась наружу из сосудов и вен: будто крови у него стало больше, чем положено иметь обычному человеку.

Он брел по парку. Его обгоняли бодрые бегуны. Сердце замирало, стучало, шло ровно, снова замирало. Он обошел фонтан, посидел на скамье, пощурился на хорошую погоду. Прибежали собаки. Вязенкин с опаской стал оглядываться по сторонам. И понял отчего. Он ждал появления собаки без верхней челюсти. Господи, как же она дышит! Какой урод! Он не стал дожидаться, вынул из пакета каталку, развернул, понюхал. И швырнул колбасу на асфальт.

Собаки стали драться за еду.

Вязенкин поднялся и, не оглядываясь, заспешил из парка. За его спиной громко рычали псы. Вязенкин знал, что пришел тот — без верхней челюсти. Ему стало страшно. Мимо пробежал бегун. Вязенкин вздрогнул, шарахнулся. Бегун пробежал мимо, вовсе не обращая внимания на мужчину с бритвенными порезами на подбородке и с красными глазами, как от недосыпа.

Дома он успокоился. Поразмыслил — отчего это он так испугался. Не боится же он собаку? Чертову собаку. Нет, конечно. Ни боже мой. Он черта не боится! Он боится людей… Тот бегун внезапно испугал его. Да-да, точно — бегун! Бегун бежал к своей цели: он был опрятен, аккуратно выбрит. Он мог сбить Вязенкина с ног. Он бы извинился и побежал дальше.

«Я не боюсь людей!» — подумал Вязенкин.

Когда он выпил, он посмеялся над собой. И запустил «Медал оф хонор».

— Не возьмешь! — крикнул Вязенкин. И разделался со снайпером, который застрелил его вчера перед тем, как позвонила жена.

Дни с этого вечера начали свой обратный отсчет.

Он еще вспомнил Макогонова. Тот говорил ему по-солдатски: «Будет плохо — возьми в руки железо. И тренируйся. Станет совсем тяжко — не выпускай из рук железа».

Вязенкин закатил под кровать гантели.

Он не считал дни.

Пятым пусть будет тот день, когда он отдал собакам колбасу — вторник.

Четвертый наступил утром в среду.

Отсчет начался.

Просыпаться не хотелось. Звонили родители, звонила дочь от первого брака. Звонила молодая жена с юго-востока.

— Алле. Я в отпуске, — он бросил телефон и закрылся подушкой.

Но телефон звонил снова и снова. Он включил беззвучный режим.

Был полдень среды. Вязенкин проснулся и сел на кровати. Кровать на съемной квартире была чужой. В Грозном у него была своя кровать.

«В Грозном у меня была настоящая — моя кровать», — подумал Вязенкин.

На кровати было несвежее белье. На подушку пролилось большое желтое пятно. Вязенкин скривился — подушка пахла пивом. Он перевернул подушку.

Он поднялся с постели и вышел на кухню, постоял, перебирая ногами на холодном линолеуме. Он булькнул пивом — теплым выдохшимся пивом. Открыл и не закрыл дверь в ванную комнату. Он склонился над умывальником и сплюнул длинную тягучую слюну. Он стал смотреть на себя в зеркало, высунул желтый язык.

— Язык мой — враг мой, — произнес Вязенкин и удивился, как его голос стал похож на рык того солдата с зелеными глазами.