Буча. Синдром Корсакова

— «…Убийство неизвестной женщины произошло на пересечении улиц… у нее остался сын. На месте работает следственная группа прокуратуры, саперы…»

Он незаметно стал говорить вслух.

— Саперы. Ленинка. Грозный. Пятигорск… Костя Романченко. Саперы.

Слова ничего не значили для него, — он решил, что нужно придумать новые слова, такие, чтобы смогли бы выразить его сегодняшнее состояние. Но не смог. Он подумал, что писатели так не пишут свои романы. Как же они пишут? Он не знал. Тогда он откупорил бутылку коньяка.

— Вот так пишутся большие романы. — И глотнул.

Раздумья больше не терзали его: в семь ноль-ноль четверга он принялся нажимать кнопки. Все быстрее и быстрее. Он бил по клавиатуре: перескакивал по строчкам, делал и не замечал грамматических ошибок. Запятые, точки и тире жили в создаваемых им абзацах на страницах рукописи — жили своей хаотичной жизнью.

Он писал все утро, первую половину дня — к обеду написал двадцать страниц. Четверг перевалил к полднику. Он допил коньяк. Он не открывал окон. Вечером ушли с неба облака, и закат был оранжевым, красным, бордовым. Сгустились сумерки. Он не зажигал желтого света под потолком.

Желтая стена. Прогрессирующая шизофрения. Восьмого марта. Часы с кукушкой. Велюровые колготы. Собака без нижней челюсти…

Он писал и писал. Он закончил сороковую страницу. Если бы кто-нибудь из знакомых, кто знал Вязенкина, подсмотрел незаметно, то очень удивился бы, прочитав написанное им.

Вязенкин писал про любовь.

К ночи четверга он был пьян.

Он бросил писать и оставил незакрытой прокуренную квартиру. Он бродил по улицам. Он выпачкал брюки раздавленным шоколадом. Он падал. Вставал. Щурился оттого, что в глазах у него двоилось — и огни ночных такси умножались вдвое и даже троекратно. Он вспоминал только что написанное им самим и не мог вспомнить. Он вспоминал улицу, дом, где жил теперь. Он поднимался в лифте на десятый этаж, чтобы ввалиться в прокуренную квартиру, рухнуть в кресло на лоджии — отшвырнуть ногой жалкую железную каску, глядеть одним слезящимся глазом на огненный шпиль Останкинской телебашни.

Он уснул.

В ноль часов ноль-ноль минут наступил день второй — пятница.

На письменном столе горела лампа, и мерцал монитор.

В рощах Ботанического парка пела ночная птица, лаяли собаки. Гудели моторами ночные такси. Москва люминесцировала. Ночная столица приветствовала героев новой цивилизации. Вязенкин ничего этого не знал и не видел. Он спал. И слюна текла по его горячей щеке…

Если бы кто-нибудь из знакомых, кто знал Вязенкина, подсмотрел незаметно, то очень удивился бы, прочитав написанное им: военный корреспондент должен был писать про войну; у него на столе должна была стоять фотография в рамке — где он, военный корреспондент, и его товарищи. И среди товарищей были бы погибшие на войне. Это было бы красиво — как смерть героя на войне, как геройская гибель в бою. Так и говорил Гога Мартыновский, то и имел в виду: чтобы написал Вязенкин повесть о судьбе солдата. Но так непредсказуемо складывается творческий путь литератора. С таких вот тем: из хаоса строчек, посредством бродяг-запятых и неоспоримых в своей законченности точек. Из нечаянного графоманства и больного воображения. Пусть человек почувствует себя писателем хотя бы во сне! Вам жалко, что ли? Не читайте. Читайте и смейтесь над ним, спящим и пьяным! Но не смейтесь, когда он проснется. Не говорите ему, что он не прав — необразован, самонадеян и даже глуп. Это не поможет, это не образумит его. Он начал — и закончит. Пусть не скоро — но так будет. Зато глупость, написанная непосредственно, объясняет многое.

«Фотография вам нужна?! Возьмите! Вон она, лежит в столе — в верхнем выдвижном ящичке».

«В клубе, где она танцевала, у всех танцовщиц были псевдонимы. Ее звали Изабель.