Буча. Синдром Корсакова

Комната, где находился Вязенкин, была небольшой, уютной: на стене висели ходики с боем и кукушкой, картины — рисунки его дочери, вставленные в рамку и под стекло. Часы тикали. Вязенкин подумал, что его отец всегда любил часы с боем, — они висели во всех комнатах дома. По ночам гости, не привыкшие к их разнообразному музыкальному бою, просыпались. Вязенкин последнее время редко бывал в доме у родителей — тревожно вздрагивал от боя настенных часов. Он вставал и останавливал ходики. Утром отец обходил комнаты и пускал маятники снова.

Часы шли как ни в чем не бывало. Вязенкин удивился и вдруг вспомнил…

Ему снился солдат. Это был сапер. Он не помнил его фамилии. Он не помнил его имени. Но хорошо помнил, как стоял вместе с другими над истерзанным взрывной волной и осколками телом. И вглядывался в детали: маленькую дырку под красным выпученным от динамического удара глазом, мокрую кровяную грудь, и голую ногу — ступню, отрубленную наполовину осколком, с синим обгрызенным ногтем на большом пальце.

Вязенкин застонал и перевернулся лицом к стене.

По деревенской улице проехала машина. Где-то во дворах заголосили петухи, вслед, будто по команде забрехали собаки.

Часы, щелкнув, стали бить. Бом, бом, бом. Три, четыре, пять.

Вязенкин придавил голову подушкой и зажмурился что есть силы. Часы отсчитали положенное. Вязенкин не следил за боем и сколько времени знать не хотел. Ему нужно было выпить. Теперь не хотелось думать ни о плохом, ни о хорошем, — нужно было выпить. Вязенкин прислушался, — в доме ни звука.

«Предки во дворе», — решил он. Спустился вниз, ринулся на кухню. В холодильнике нашел початую бутылку водки. Дрожащими руками откупорил, приставил горлышко ко рту. Пил и оглядывался. Когда Вязенкин взбирался на второй этаж, ему стало гадко — как низко может пасть человек, в сущности. Но в голове зашумело: мысли повалились куда-то, сознание стало покидать Вязенкина. Он рухнул на кровать и натянул на плечи одеяло.

«Сон, сон, приди. Я усну, а когда проснусь, ничего плохого уже не будет. А может, ничего вообще не будет. Зачем я живу? Зачем…»

Он уснул.

Спал он тревожно и недолго. Часы снова били. Вязенкин хотел встать и остановить их, но силы покинули его. Он стонал и чувствовал рвотные позывы. Он не мог больше заснуть — безобразные картины вставали перед глазами — белки глаз дрожали под воспаленной кожей век. Он болезненно ощущал учащенное биение сердца. Яркие вспышки сменялись провалами в черную черноту. И вдруг он увидел выложенные в ряд трупы. Твердиевич и Макогонов, обнявшись по-доброму, нет! — сцепившись в смертельной драке, возились на плацу у ворот комендатуры. Пестиков кричал, что в этот раз будет тридцать, сорок, пятьдесят! Трупы, трупы, трупы… Они так привыкли к трупам, что оскаленные черепа валялись теперь у их вагончика. И отставной майор Ордынцев пинал черепа ногами. «Милый Гриша, следите за стилистикой. Ах, милый Гриша, какой же вы дурак! Мне придется уволить вас, уволить на х…» Уволить! Но за что? Я же перспективный, молодой, красивый, как Бог! «Настал, Вязенкин, твой звездный час — летишь в Афганистан. Что ж, тогда лети в Чечню».

Кресты, кресты по всей Чечне. Это саперы. Их много — взорванных саперов с распухшими лицами и красными глазами, как после множественных contusio.

А что, если… Нужна добрая воля. Добро, теплое слюнявое добро. Нет! Добро свято и божественно!

Вязенкин не шевелился в своей постели, но Сущность его жила и металась по дому, улице, земле, небу и солнцу. Он видел себя с огромным деревянным крестом на спине. Крест обит кованым железом: он сделан с таким расчетом, чтобы человеку было поднять его еле-еле. И чтобы тащить по шажку, по сантиметрику. Чтоб долго и тяжело было тащить на себе этот кованый крест. Он протащит этот крест по всей Чечне и возвестит людям о добре. Добро придет вместе с ним — униженным, оскорбленным, измученным долгой дорогой и воздержанием в еде и сексе. Нет только в еде. Секс? При чем здесь секс?! Какая гадость! «Господи, Господи, Господи, иже еси… прости мя!.. на небеси… да святится имя твое, да приидет… прости и помилуй мя!.. Я пройду с крестом по Чечне и возвещу миру. Просто пройду, а там будь что будет».

Вязенкин еще пытался мыслить разумно — а что если кто узнает о его бредовых идеях? Узнает и доложит главному редактору, милой — очень милой даме? Она же уволит его и скажет, что сумасшедшим не место на большом телевидении. Тем более на всепроникающей, самой правдивой, всечестнейшей «Независимой» телекомпании, пусть «Настоящей», но все же независимой! Но как сладостно было думать о собственной гибели во благо всего человечества. Вот если бы сейчас это произошло — славная гибель, — когда его тело, душа и сама Сущность представляют нечто единое целое, когда все телесные и духовные субстанции взаимозаменяемы. Вот он лежит и не может двинуться: тело уже не слушается его, зато Сущность парит под облаками. Он видит Чечню — ее поля, хребты Терского перевала. И себя, волокущего на стертой в кровь спине огромный кованый крест..

От таких мыслей Вязенкину захотелось зарыдать.

И он зарыдал.