Буча. Синдром Корсакова

«Как гадко пить и как здорово любить друг друга», — подумал Вязенкин.

— Когда ты вернешься, я приготовлю курицу в ананасах и подам в постель.

— Дорогая.

— Дорогой.

Она уехала.

Он лежал, закинув руки за голову. И смотрел в окно. Смотреть получалось кверху ногами, и оттого ему казалось, что это не дождь идет с неба, а кто-то из медсестер плеснул из ведра в оконное стекло.

Он засыпал.

Но во сне ему приходили все те же надоевшие видения: Первомайская улица, крест из полуторадюймовых труб, табличка на кресте — что здесь тогда-то и тогда-то погиб простой русский парень, помяните его, люди добрые… Потом сновидения исчезали, и он погружался в черную черноту. «Ничто» не пугало его. Он просыпался и шел ужинать, потом смотрел новости. После новостей шел курить и нервно ходил перед крыльцом своего отделения, надумывал себе неприятностей и проблем. Вдруг кто-нибудь узнает?.. Вдруг он не сможет работать в прямых эфирах?.. Вдруг, вдруг, вдруг. Он закуривал вторую сигарету. Этих «вдруг» становилось ожидаемо и неожиданно много — слишком много для одного не совсем здорового человека.

Во снах же исполнялись его желания.

Он бы никогда не подумал, что его тянет туда — снова туда. Он бы рассердился на того, кто сказал бы ему так или посоветовал бы так думать, или посоветовал согласиться с тем, что сны наши просто наши сокровенные желания. Да, он желал оказаться снова на войне! Почему бы и нет?.. Будь же он истинным пацифистом, то проклял бы день и час, когда оказался втянутым в круговорот военных событий; он бы проклял и возненавидел бы, потом смиренно простил бы, тех людей, что отправили его в смрадный путь; наставления их он бы начеркал кровью — гнилой кровью вздувшихся и обугленных, безглазых и разорванных. То, что начеркал, он и читал бы всем. И корил бы тех легкодумных, которые указали ему и другим похожим и непохожим на него тот смрадный путь.

Немаловажную роль играла и финансовая сторона вопроса.

И также немаловажную роль играло то, что его не посылали «туда» против воли.

Он думал о том, что больше влекло на войну — вид живой смерти или запах новых денег из банкомата, — и до конца не было ему ясно. Но мысли о деньгах придавали жизненных сил: он поднимется с простыней!.. и будет выглядеть снова состоятельно и привлекательно для тех людей, что слоняются по территориям, прилегающим к всевеликому Останкинскому телевидению.

Ему казалось, что он не выздоровел до конца — это было на пятый или шестой день лечения. Иногда он думал, что болезнь его серьезней даже, чем рак и СПИД, так думалось и на десятый день. Но на одиннадцатый день он решил, что выздоровел окончательно, и симптомы больше не мучают его. И стул его стал однородным и регулярным — в восемь тридцать утра.

Однако же и очень важные мысли также постигали Вязенкина. Он все думал о тех восьмерых — обгорелых тушках. Вот они выстроились вдоль красной стены в селении на берегу Аргуна. Хорошо, что у стены — вель на красном не станет долго видно крови. Кровь запечется вишнями, гроздьями винного винограда. И мало кто из народа задумается над приметами, — все станут смотреть, как пули изрешечивают лица с бородами и безтрусые пахи пленных. Кто теперь вспомнит о тех приметах? — вон, степные остроклювые охотники рассаживаются на столбы и клювами поворачиваются на запад. Или виноград не родился, или родился — но скудно. Или скотина — овцы и их козлы — бестолково сбиваются в кучу и скачут с ревом по склону горы, а за ними волки. Или закаты кровавые приходят один за другим. И кровь на заборах застывает румяными вишнями и гроздьями неродившегося винного винограда. Так бывает. Но кто помнит о тех приметах? Разве старики. Они скоро умрут, и чего тогда их терзать насчет разных глупостей. Ему хотелось думать, что все было именно так с теми тушками — будь именно так на самом деле, он тогда владел бы тайной, и скандал с Твердиевичем обрел бы новый тайный смысл.

«Тайны, которыми мы владеем, — думал Вязенкин, — придают нам силы и возвышают нас над теми, кто не владеет ими. Тайны побуждают нас хранить их, также и побуждают выдавать их. И то и другое пьянит как винный виноград, не родившийся в год, когда были убиты и сожжены наши тушки».

Вязенкин занимал позицию против себя: и глаз его левый был правым, а левая рука была правой. И если там он был прав в деле с тушками, то, может быть, здесь уже и вовсе нет — тут, перед зеркалом. То есть не факт, не факт: «Дались тебе эти тушки!» И Макогонов тоже — с той стороны, где правое не правое, а левое со стороны, где правша сжимает пистолетную рукоять.

В четырнадцатый день Вязенкин намеревался обрести свободу.

Память не оставляла ему шансов.