Буча. Синдром Корсакова

Товарищ выглядел учителем физики, — когда ученик не знает предмета (например, закона о том, когда сопротивление зависит от силы и напряжения). Ученика выгнать бы к лешему за ворота — пришло время!

Товарищ спросил, как он себя чувствует. Вязенкин буркнул. Товарищ предложил остаться еще на две недели. Вязенкин с ненавистью подумал, что тогда минус еще две недели. «Что заработал махом, то и пролетело прахом». А разве ж легко достались ему деньги за войну?

— Вы должны понять, что насильно вас лечить мы не сможем.

Он отказался.

Он вышел на улицу ждать отца. Отец остался беседовать с психиатром. Настроение портилось, и Вязенкин набрал Макару Шамаеву. Вязенкин думал, что твердости ему не хватает. Вот Макар, тот человек волевой.

— Макар, алле.

С кузнецом было интересно, но путано. И Вязенкин сказал совсем не то, что подумал только что, а сказал вяло:

— Спасибо тебе, Макар. Если бы не ты.

— Бывает, — в ответ голос суровый. — Отцу скажи спасибо.

— Спасибо.

— Дурак ты.

— Согласен, — мямлил Вязенкин. «Господи, — думал он, — как хорошо на войне. Там все свои».

Кузнец на войне никогда не был, поэтому рассуждал о войне осторожно: «Вам хлеб говном намажут, скажут масло, вы и поверите!» — «При чем здесь это?» — лез спорить Вязенкин. «Кому нужна твоя война, кто станет читать о каких-то солдатах!» — суровый мужской голос был у кузнеца, и вид брутальный — бабам нравится.

Познакомились они лет пять назад под Новгородом. Вязенкин снимал фильмы о поисковых экспедициях. Одним из отрядов и руководил Макар Шамаев, бывший милицейский майор. Был он человеком неоднозначным, но рассказчиком оказался незаурядным — давал умные интервью. И рассуждал про войну со знанием дела. Так и сошлись по случаю. Макар вышел на пенсию из органов, стал зарабатывать кузнечным ремеслом. Заезжал Вязенкин к кузнецу, тот жил в том же дачном поселке, привозил из Москвы дорогой водки, слушал бесчисленные шамаевские истории.

Шамаев на русского не похож, — о боге вольно, не смиренно рассуждает, — будто с нерусской примесью кровь у Макара. Но в общении располагал к себе кузнец. Начнешь слушать Макара, и веришь каждому слову: даже если о чем врет Макар, кажется, что говорит он правду.

— Ты тут про крест все зудел. Мудак! Чего кому докажешь?

Вязенкин закраснелся — будто не по телефону говорит он с кузнецом, а вокруг на него смотрят коллеги и милая главный редактор.

— Да ладно, напомнил. Я ж с хорошими побуждениями.

Каким-то чудом все события недавних дней слились, спрессовались в одном часе его жизни. Он представлял, будто, начиная с Андрюхи Твердиевича, горничной в бикини и ликвидации, все остальные чудеса и беды произошли в один лишь час. Например, с одинадцати до двенадцати вчерашнего дня. Ну, или позавчерашнего. Воспоминания были так ярки, что он подумал — надо бы заметки сделать в блокноте. Но делать их не стал, а ухмыльнулся про себя — такое не забывается. И застыдился. Это надо же, угораздило его. Крест еще этот! Чего он говорил, кому звонил по пьяной лавочке? Кузнецу, чтоб выковал. Ладно. Макогонову. Не факт, но если и звонил, то Макогонов свое слово еще скажет. Капусте в Моздок. Отцу. Отец расплачивается за его лечение. Нужно будет в ближайшие дни отдать денег. Тут было обиднее всего — целые полкомандировки в трубу. Полмесяца трудов коту под хвост.

— Я заеду на днях, Макар?

— Все вы так. Как что, так Макар. А работать когда? Мне в три смены ковать. Теперь ты еще со своим крестом. «По Чечне пройду! Добро принесу людям!» А оно нужно твое добро людям? Ты спросил их? Ты по себе крест подбирай, по весу, чтоб не надорваться.

Макар никогда не скажет прямо. А всегда говорил витиевато. Оттого и считался в своем окружении человеком излишне мудреным, и все сказанное им имело тайный смысл и далеко идущие планы. Вязенкин закончил поскорее разговор с кузнецом и более потому поскорее, что ему ужасно было неловко и даже стыдно слушать о кресте. Он не успокаивался — напрягал память, пытаясь вспомнить, кому он еще рассказывал о своем желании стать мессией и юродивым.

Вадим Анатольевич Товарищ выглядел моложе своих лет: у него был проницательный взгляд голубых глаз, широкий без единой морщины лоб, прямой нос, подбородок с доброй ямочкой. Но ямочка на подбородке вводила собеседников в заблуждение. Товарищ были психиатр: он не мог быть добрым по своему определению, потому что по роду занятий ему приходилось иметь дело с самоей человеческой сущностью. Он не имел дела со здоровыми людьми.

«Мои пациенты — душевнобольные», — любил напоминать Товарищ.

Также еще Товарищ знал, что такое боль. Он очень хорошо разбирался в разновидностях боли: острой, тупой, колющей, ноющей, душевной и т. д. На книжной полке в его кабинете стояли брошюры с текущими напоминаниями и толстые научные труды. На корешке объемного издания отчетливо читалось: «Боль». На подоконнике стопками и также небрежно были разложены памятки о депрессии. Боль, предполагал Товарищ, станет в скором будущем темой его докторской диссертации.