Будаг — мой современник

В Ассоциацию пролетарских писателей я заходил редко, потому что было некогда, хотя и тянуло меня туда нестерпимо. Иногда, выбрав свободный от занятий вечер, я появлялся в уже хорошо знакомых мне комнатах красивого дома «Исмаилие» на Коммунистической улице. Здесь всегда было шумно немноголюдно. Сюда приходили люди, как и я, верящие в неоценимую важность своей работы, убежденные в том, что создаваемая нами литература оказывает воспитательное воздействие на молодое поколение. И были факты, подтверждающие это наше убеждение.

В десятую годовщину победы апрельской революции в Азербайджане, помнится, народным комиссаром просвещения было отдано распоряжение не пропускать на спектакли в театр и на сеансы кино женщин в чадре — этом позорном наследии прошлого. Но случилось так, что женщины вообще перестали ходить в театр и кино. А два года назад появилась пьеса Джафара Джабарлы «Севиль», в которой героиня, вчерашняя раба своего мужа, срывает с себя чадру и топчет ее ногами. Этот спектакль производил на зрительниц необыкновенное впечатление. Женщины, рискнувшие прийти в чадре, тут же во время действия срывали с себя ненавистный платок, который закрывал от них свет.

Вот какой силой обладала подлинная литература!

Еще когда я был в Агдаме, в печати стали появляться статьи, вызывавшие мое недоумение, в которых проскальзывали утверждения, что национальные музыкальные инструменты — тар, зурна, кяманча, свирель и саз — настолько, мол, первобытны, что тормозят развитие современного музыкального искусства. Шли долгие и шумные споры о том, нужен ли вообще тар? Не лучше ли, дескать, совсем отказаться от национальных инструментов в пользу европейских?

Страсти кипели, споры бурлили, порой доходило до ругани. Чтобы разрешить этот затянувшийся спор, наш замечательный композитор и педагог Узеир Гаджибеков специально написал несколько симфонических произведений, введя в оркестровку солирующие национальные инструменты — тар, флейту и свирель, и на практике доказал их необходимость.

И тут же появились стихи, взволновавшие всех, — они принадлежали перу большого поэта Микаила Мюшфика:

Пой, тар! Пой, тар!..
Разве можно забыть тебя?..

Да, поэт выступил в защиту инструмента, способного передавать тончайшие нюансы глубоких и сильных чувств.

Я вел интенсивную творческую жизнь: читал произведения писателей двух миров — западного и восточного; читал все, что мог найти, и по-азербайджански, и по-русски. Познакомился с сочинениями Виктора Гюго, Шекспира, Абовяна, Александра Фадеева.

За учебой и занятиями я не заметил, как наступил тридцать третий год.

Однажды я встретил на улице Ясемен-ханум, которая приехала на республиканское совещание как заведующая орготделом Агдамского райкома. Мы долго стояли и беседовали. Ясемен-ханум рассказала, что бывший счетовод колхоза «Инглаб» вместе со своими дружками пойман и арестован. Во время предварительного следствия они признались, что убили Керима по наущению Ясин-бека Гюрзали. Оружие для совершения убийства им дал Кюран Балаев.

— Когда суд?.. — Мой голос прерывался от негодования.

— Ничего больше не знаю, — ответила она.

Я спросил о семье Керима.

— Мюлькджахан работает учительницей в младших классах городской школы, Айдын пошел в первый класс, а остальные ходят в детский сад.

Все это я знал из писем Мюлькджахан.

На мои расспросы о семье профессора Ясемен отвечала как-то уклончиво, по всему было видно, что она что-то скрывает. Я попросил ее ничего от меня не утаивать. Тогда она призналась, что умерла мать Мансура Рустамзаде.

Мне захотелось написать о вдовьей доле молодой женщины, внезапно потерявшей мужа, о слезах матери, оплакивающей сына и умершей от горя. Захотелось рассказать о гибели коммуниста, моего друга Керима, боровшегося за лучшую жизнь для народа.

Труд — основа любой профессии. Писательский труд отягощен утроенной мерой ответственности перед самим собой, своей совестью, перед читателем и обществом.

Джафар Джабарлы, с которым я сблизился, был великим тружеником. Обладая редким талантом, он подкреплял его неустанным трудом, бесконечными поисками тем и образов. Он не переставал учиться и всегда носил с собою томик Шекспира или Шиллера, которых в то время переводил, и как только представлялась возможность, углублялся в текст.

Когда к нему приходили (а он в это время писал что-нибудь свое или переводил), то для приличия он спрашивал о здоровье семьи и детей, а потом, посмотрев на собеседника грустными глазами, говорил: «Ну а теперь дадим слово Вильяму Шекспиру…» — и брался за перо. Собеседник понимал, что его приход некстати, и удалялся.

Я жил в общежитии на Коммунистической улице. Комната, в которой кроме меня жили еще три товарища, была большая, светлая, с высоченным потолком. По ночам было трудно писать: все спят, приходится гасить свет, и я попросил коменданта разрешить мне работать в дежурном помещении.