Будда

Итак, учение принесло пользу — Гаутама хорошо овладел методом йоги и на протяжении всей жизни практиковал ее. Но он не мог согласиться с тем, как Алара Калама трактовал его, Гаутамы, медитативный опыт. Здесь как раз и проявился знаменитый скептицизм Гаутамы по отношению к метафизическим учениям. Это впоследствии будет неотъемлемой особенностью его пути как духовного учителя. А пока Гаутама сомневался: как состояние «небытия» может отождествляться с вечно существующим «я», если сам он не раз достигал этого состояния собственными усилиями? Стало быть, это «небытие» не может быть абсолютным, поскольку вызвано йогическими упражнениями. В этом проявляется безжалостная честность Гаутамы по отношению к самому себе: он не мог позволить беспочвенным утверждениям увлечь себя в сторону, сколь соблазнительными они бы ни были. То состояние возвышенного сознания, которое давали медитации, не могло быть нирваной, потому что, выходя из транса, Гаутама снова ощущал, что подвержен страстям, желаниям и томлению. Иными словами, это была все та же неисправимая жадная до жизни человеческая натура. От упражнений в йоге последовательной духовной трансформации с ним так и не происходило, и состояние длительного умиротворения оставалось все таким же недоступным. Но ведь нирвана не может быть временным состоянием! В этом было явное терминологическое противоречие, потому что нирвана вечна[32]. А мимолетность, бренность обычной человеческой жизни — в чем Гаутама всякий раз убеждался, выходя из состояния транса, — и была одним из главных признаков духкхи и постоянным источником страдания.

Гаутама еще раз пробует убедится в том, что йога открывает путь к нирване. Ведь состояние «небытия» — не последняя духовная вершина йоги, а только третья! Есть еще и четвертое самое высшее состояние — называемое состоянием «ни бытия, ни небытия». Может быть, размышлял Гаутама, именно это состояние способно привести к истинному освобождению? Он слышал, будто духовный наставник другой монашеской общины, Уддака Рамапутта, освоил мастерство этой самой высшей аятаны. И Гаутама решил присоединиться к его сангхе в надежде, что Уддака научит его достигать пика йогического транса. И снова Гаутама быстро преуспел, но, как и в предыдущем обучении, возвращаясь из аятаны в обычное состояние, ощущал, что все так же подвержен побуждениям обычной человеческой натуры — желаниям, страху, страданию. А принять объяснение Уддаки о том, что в этом высшем йогическом состоянии он обретает свою истинную духовную сущность, Гаутама никак не мог[33]. Неужели то, что его учителя именовали вечной сущностью, было не более чем иллюзией? Неужели все, что может дать эта разновидность йоги, — всего лишь временное облегчение от страдания? И тогда Гаутаму постигло окончательное разочарование в учении санкхья — оно не могло принести окончательного освобождения даже самым талантливым йогинам.

Пришлось Гаутаме на время отложить йогу и обратиться к аскетизму — некоторые бродячие монахи практиковали аскезу, считая, что это поможет выжечь всю дурную карму и тем самым привести к освобождению. Гаутама вместе с пятью другими странствующими аскетами подвергал себя жестокому телесному истязанию. Иногда его одолевало стремление к уединению, и, едва завидев вдали какого-нибудь пастуха, он как безумный, не разбирая дороги, убегал прочь, продираясь напролом сквозь чащу и заросли. В тот период он ходил без одежды или в рубище из самой грубой жесткой ткани. Независимо от погоды спал под открытым небом, даже в самые холодные ночи; ложем ему служил набитый гвоздями тюфяк, а пропитанием иногда и вовсе собственные моча и экскременты. Гаутама практиковал настолько длительные задержки дыхания, что в ушах возникал ужасающий шум. Он подолгу воздерживался от пищи и так исхудал, что кости позвоночника выпирали через кожу как «ряды веретен... или балки обветшавшей хижины». Волосы выпали, а кожа почернела и ссохлась. Как-то раз, следуя мимо, боги увидели Гаутаму лежащим у обочины дороги без признаков жизни и решили, что он умер. Но аскетический подвиг оказался напрасным — каким бы жестоким испытаниям ни подвергал Гаутама свою плоть, а может, как раз из-за них, телесное начало упрямо продолжало требовать пищи, тепла, чистоты. Иными словами, умерщвление плоти не дало умерщвления желаний — страсти и вожделение все так же разрывали его. В сущности, аскетическая практика позволила Гаутаме глубже, чем когда-либо прежде, познать свое естество[34].