Будда

До крайности истощенный Гаутама будто вновь ощутил блаженную прохладу под сенью сизигиума, а следом немедленно возникла ассоциация с «прохладой» нирваны. Сама судьба словно давала ему надежду: многим посвященным в йогу, несмотря на многолетние упорные занятия, удается достичь лишь первой дхъяны; у Гаутамы же это получилось само собой, без всяких усилий, и принесло предвкушение нирваны. С тех самых пор, как он покинул Капилаватсу, Гаутама изгнал чувства радости и счастья из своей жизни. В годы аскезы он активно умерщвлял плоть, надеясь тем самым достичь мира сокровенного, который, по его глубокому убеждению, был антиподом обычной жизни вечно страдающего человечества. И все же, будучи ребенком, без всяких усилий он сумел ощутить йогический экстаз — просто потому, что до этого испытал чистую, ничем не замутненную радость. При воспоминании о живительной прохладе в тени дерева, его, слабого и истощенного аскезой, охватило ощущение сродни тому, что испытывает выздоравливающий от тяжкой болезни. В голове родилась довольно смелая и необычная мысль: «А вдруг это и есть путь к просветлению?» Может, духовные наставники заблуждались? Вместо того чтобы насильно вести свое «я» к окончательному освобождению, не лучше ли попробовать добиться его без всяких усилий? А может, нирвана — естественное свойство человеческой природы? Если малыш сумел войти в состояние первой дхъяны и ощутить дыхание нирваны, то для взрослого человека такого рода йогическое озарение должно быть совершенно доступно. И вместо того, чтобы использовать йогическую практику как оружие против собственной человеческой природы, не лучше ли с ее помощью культивировать те ее ростки, которые ведут к ceto-vimutti, «высвобождению ума» (пали), что есть синоним высшего просветления?

Размышляя о том своем детском опыте, Гаутама пришел к убеждению, что его догадка верна. Этот путь действительно ведет к нирване. Теперь все, что от него требуется, — проверить свою догадку на практике. Что было причиной того состояния спокойной тихой радости, которая с такой легкостью вызвала первую дхъяну? Безусловно, ее важной составляющей было то, что Гаутама определил как «уединение». В тот раз он остался совсем один, и никогда бы ему не достичь того экстатического транса, если бы няньки хлопотали над ним, отвлекая своей болтовней. Следовательно, для медитации нужны тишина и уединение. Но уединение не только в физическом, но и в более широком смысле. Тогда в детстве, сидя в ласковой прохладе под деревом, он был свободен от каких-либо материальных желаний, от всего нездорового и отталкивающего. А все шесть лет, что прошли со дня его ухода из дома, Гаутама беспрестанно вел войну со своей человеческой природой, жестоко подавляя любой ее порыв. Он научился отказывать себе в каких бы то ни было удовольствиях. А сейчас он спрашивал себя: стоило ли бояться душевной радости, подобной той, что он испытал в тот далекий погожий день? Ведь то ощущение чистого восторга не имело ничего общего с ненасытной алчностью эго или чувственными желаниями. Неужели какое-нибудь радостное переживание и впрямь могло бы избавить от эгоистического самосознания и привести к йогическому трансу? Задав себе этот вопрос, Гаутама ответил на него со свойственной ему честностью и прямотой. «Нет, такое удовольствие я испытать не боюсь», — произнес он[3]. Теперь надо было попытаться воспроизвести ощущение уединенности, которое в тот раз ввело его в транс, и добиться полезного, благотворного умонастроения, которое позволило бы бескорыстно сопереживать другим, как в тот раз, когда он пожалел молодую траву и насекомых. Однако надо было не менее усердно избегать любого настроения, любой мысли, которые были бы бесполезны или мешали просветлению.