Будда

И наконец пришло время посмотреть правде в глаза и признаться себе, что аскетизм принес столь же мало пользы, как и йога. Все, чего он достиг самоотверженным умерщвлением плоти, стараясь изжить собственный эготизм и обуздать плотские желания — были жалобно торчащие ребра и опасное физическое истощение. Да он мог просто умереть, так и не открыв для себя умиротворение нирваны. В то время, когда Гаутама пришел к этой мысли, он и пять его товарищей-монахов жили невдалеке от селения Урувела на берегу широкой реки Неранджара. Остальные пятеро бхикшу уже привыкли смотреть на Гаутаму как на своего наставника и были уверены, что ему первым из них суждено получить освобождение от страданий жизни и цепи вечных перерождений. Но Гаутаме пришлось разочаровать их. Никто, твердил он сам себе, не подвергал свою плоть и свой дух более жестоким испытаниям, но вместо того, чтобы помочь мне вырваться из пределов человеческого естества, это лишь добавило мне страданий. Гаутама понял, что этот путь пройден до конца и не принес ожидаемого. Напрягая все данные ему от рождения силы, он искренне пытался следовать всем путям, которые, как считалось, ведут к просветлению, и что же? Все дхармы великих духовных учителей того времени оказались изначально неверными; их последователи в большинстве своем выглядели такими же недужными, несчастными и изможденными, как и сам Гаутама[35]. Некоторые отчаялись и оставили бесполезные попытки, вернувшись к удобствам и комфорту мирской жизни. Простой мирянин был обречен на бесконечную череду перерождений, но та же участь, судя по всему, ожидала и отшельников-аскетов, которые «ушли прочь», оказавшись от погони за мирскими благами.

И йогины, и аскеты, и лесные монахи осознавали, что корень проблемы, которую они тщатся решить, — в самосознании и бесконечно алчном эго. Казалось, люди если чем одержимы, то только собой, удовлетворением своих желаний, а потому неспособны проникнуть в мир сокровенного. К каким только ухищрениям не прибегали люди в попытке обуздать эту сосредоточенность на себе, прорваться сквозь подсознательные желания к абсолютной истинной сущности, спрятанной, как они верили, в глубинах их психики! Йогины и аскеты, например, практиковали уход от мирской жизни и в итоге делались невосприимчивыми к внешнему миру, иногда загоняя себя на грань жизни и смерти. Осознавая опасность, которую таит в себе эгоистическое самосознание, они пытались преодолеть его с помощью идеала ахимсы, но на деле эта задача оказывалась невыполнимой. Гаутаме ни один из их рецептов так и не помог: желания, как и раньше, раздирали его, а в голове бушевал бесконечный поток мыслей. У Гаутамы стали закрадываться сомнения: а существует ли вообще этот истинный абсолютный дух, или это очередное заблуждение? Вероятно, он даже начал подумывать, что внутренняя духовная сущность вовсе не является символом вечной абсолютной истины, познать которую он стремился. Поиск своей истинной духовной сущности мог даже усилить тот самый эготизм, от которого он так желал избавиться. И все же Гаутама не потерял надежду. Как и прежде он верил в способность человеческого существа достичь окончательного освобождения, которое дарует просветление. Отсюда следовало, что надо полагаться лишь на собственные силы, на собственное озарение. Известные в те времена формы духовности не оправдали себя — оставалось отказаться от них, не принимать больше ни одной дхармы. «Безусловно, — воскликнул Гаутама, — должен существовать какой-то иной путь к просветлению!»[36]. И в тот самый момент, когда он, казалось, окончательно зашел в тупик в своих философско-духовных поисках, перед ним забрезжили контуры долгожданного решения.

3. Просветление