Будда

А в эпицентре всего этого столпотворения пребывал исполин спокойствия и безмятежности, духовно новое, «пробудившееся» существо — Будда. Для тех из нас, кто не способен даже вообразить себе, что такое полное самоотречение, его образ навсегда останется чем-то туманным и непостижимым. Достигнувший Просветления, Будда словно бы обезличен и в то же время никогда не воспринимается как существо холодное или бездушное. Ни в чертах, ни в поведении его нет и признака внутренней борьбы или устремлений к чему-либо; он полностью соответствует своим словам, произнесенным в знаменательную ночь Просветления — завершено все, что должно было быть завершено. Он стал Татхагатой, человеком, чья человеческая сущность испарилась. Он лишен личных пристрастий и привязанностей, он чужд агрессивных доктринерских суждений. Палийский канон часто сравнивает Будду с нечеловеческим существом, не имея в виду его неестественность или ненатуральность, а лишь подчеркивая, что простому человеку не с чем было сравнить его, чтобы определить его сущность.

Как-то раз некий брамин увидел Будду сидящим под деревом, в состоянии полной отрешенности, глубоко погруженным в медитацию. «Его члены пребывали в покое, его ум был неподвижен, и все вокруг него дышало внутренней собранностью и безмятежностью». Вид созерцающего Будды поверг брамина в состояние благоговейного трепета — словно перед ним был величественный слон с огромными бивнями, дышащий неимоверной силой и мощью, укрощенной, обузданной и воплотившейся в беспредельном спокойствии и невозмутимости. Словом, перед брамином открылось зрелище самодисциплины, сдержанности и сияющей безмятежности. Никогда еще брамину не доводилось видеть человека, подобного этому. «Уж не Бог ли ты, Господин?» — обратился к Будде брамин. «Нет», — отвечал Будда. «Уж не превращаешься ли ты в ангела... или в духа?» — настойчиво уточнил брамин. И снова в ответ услышал отрицание. Обескураженный брамин как за спасительную соломинку ухватился за последнюю возможность: «Уж не человек ли ты?» И на этот раз Будда ответил отрицательно. И не погрешил против истины — он действительно стал кем-то иным. Со времен жизни предыдущего Будды человечество не видывало такого воплощения гуманизма. В одной из прошлых жизней, стал пояснять Будда, он существовал в ипостаси бога, приходилось ему рождаться в образе и животного, и простого человека. Однако он сумел отринуть все, что держало его взаперти в старой, неисправимой, исполненной заблуждений человеческой сущности; он «обрезал ее под корень, отсек, как ненужный отросток пальмы, покончил с ней». «А видел ли ты, — обратился затем Будда к брамину, — как растет красный лотос, как он зарождается под водой, а потом появляется над поверхностью пруда и тянется ввысь, пока не перестает соприкасаться с водой? Так и я, — продолжил Будда, — созрел и пришел в этот мир, но после вышел за его пределы и более не соприкасаюсь с ним». Достигнув нирваны при жизни, Будда раскрыл новые грани человеческой природы. Своим примером он доказал, что в этом мире, наполненном страданиями и болью, можно жить в спокойствии и бесстрастности, можно достичь полной гармонии с самим собой и всеми живыми существами. Однако обрести это состояние благословенной безмятежности можно, только если полностью покончить с эгоцентризмом и посвятить себя без остатка жизни для блага других. Эта гибель эго совсем не так страшна и ужасна, как могло бы показаться человеку несведущему; напротив, это единственный способ познать свою истинную сущность и жить на пике ее возможностей. К какому же виду существ следовало брамину отнести Будду? А сам он посоветовал так: «Запомни меня как того, кто пробудился»[56].

6. Паринирвана

Прошло уже 45 лет с тех пор, как Будда начал свою проповедническую миссию. В один из дней, когда Будда находился в шакийском городе Медалумпа, к нему неожиданно пожаловал царь Прасенаджит. Царь уже состарился и жаловался Будде, что политическая жизнь день ото дня все более превращается в ожесточенную борьбу. «Цари, — грустно говорил Прасенаджит, — опьянены жаждой власти, одержимы жадностью и постоянно ведут сражения друг с другом, бросая в бой боевых слонов, конницу, боевые колесницы и пеших воинов»[1].