Будда, боги, люди и демоны

После упомянутого уже перерыва (24.10–24.20) прета–таттува придвинули вплотную к циновке пациента: там лежал «царский» кокосовый орех, закрытый куском черной ткани, стоял маленький горящий факел. Пациент еще отсутствовал, а когда немного позднее появился, ему дали миску с едой, и он держал ее перед «этажеркой». Под чтение заклинаний одним из жрецов (другие в это время просто болтали) пациент переложил еду, а именно кари висипас–малу, то есть состоящее из 25 видов овощей, из миски на жертвенник, а в конце положил еще лист бетеля. Кокос же пока не трогали.

Следующее действие началось с обращения к демонам. Исполнители сменились. Другой молодой шаман взял один большой факел и шесть поменьше. Маленькие он расставил по «этажеркам», сопровождая действие пением заклинаний, а большой оставил себе. Затем взял свисток, полил его водой («очистил») и дул в него перед «корзиночкой», посвященной Махасоне. Передал свисток первому молодому шаману, тот тоже посвистел, но как–то не очень ловко. В действие вступили и зрители, громко крича «ху!» («эй!»). Вступил барабан. Шаманы взяли еще факелы, засуетились, двое в этот момент не прерываясь произносили заклинания. Затем распределились: второй молодой шаман и старик остались перед центральной жертвенной конструкцией, они пели (в этот момент как–то очень гнусаво, не изображали ли пение демонов?), дымили курильницей, кланялись «божественному ложу». Молодой танцевал с факелами и порошком, в руках старика позвякивали браслеты. Удалось узнать, что он держал в этот миг так называемые нага–саламбу («змеиные браслеты», или «браслеты нагов»). Все время гремел барабан. Тем временем остальные шаманы во главе с первым молодым ходили по периметру усадьбы и устраивали восемь таттува для стражей света (бахирава дола): сыпали на них рис, ставили ароматические курительные палочки. Второй молодой шаман продолжал читать заклинания, время от времени свистел. Бил барабан. Старик чуть звенел браслетами. Пьянил запах бесконечных воскурений.

Пауза (24.47–24.49) — жрецы немного отдыхали. Первый молодой жрец курил сигарету (как стало ясно потом, у него впереди еще много работы). Вновь начались танцы на «дорожке шаманов»: вступил старик с факелом; сам старик, первый молодой и барабанщик запели. Больной по виду еле–еле дышал, жевал бетель с табаком. У петуха, привязанного за веревочку к жертвеннику для демонов, был совсем замученный вид. Между шаманами возникла небольшая перебранка: первый молодой отлучился, а когда вернулся, старик отругал его и, сунув ему в руки факел, заставил «работать». Тот начал с обращения к Калу–яке (Черному демону). Затем — он стоя, а второй молодой сидя, — они вместе пели славословие (абхиманая) этому демону. Пение имело четкий рисунок: один запевал, другой — повторял. Время от времени первый молодой делал осеняющий жест над больным, при этом он держал факел в правой руке, а левая была в жесте чакра–мудра. За Черным демоном призывался Тотаяка (Прибрежный демон), о котором я прежде не слыхала. Затем последовало обращение к Демону 18 болезней (Даха–ата–санния). И опять наступила пауза.

Теперь в дело пошла циновка, которая до тех пор лежала свернутая в рулон возле пациента. Мне объяснили, что в нее потом завернут демона, вызвавшего недомогание больного, увезут и утопят в реке. Назвали и имя демона — Мала–яка, тоже новое для меня. Против этого демона выступал второй молодой шаман: он танцевал на расстеленной циновке, а все пели, и барабан гремел в ускоренном темпе: та–та–та–та-там, та–та–та–та-там… Больной к этому времени был опять укрыт тканью (мне подумалось, защитой предков). На циновку положили подушку — призывают демона прилечь. Шаман напряженно, молча танцевал, и движения его были характерные — «демонические». Затем он лег на циновку с факелом в правой руке. Над ним усиленно читал заклинания первый молодой жрец: надо ведь и избавить больного от яки, и удержать яку, помешать ему нанести вред лежащему шаману. Прозвучали последние слова заклинаний: пусть больной выздоровеет и будет счастлив! Пациент снял с себя ткань, обтер ею голову и ею же укрыл лежащего на циновке шамана. Все пели, включая лежавшего. Похоже, демона как–то одурачили, но где же он теперь? Все–таки теперь шаман выступает в роли субститута демона, значит, тот как–то уже «прилепился» к нему. Публика к этому времени заметно поредела. Дремал петух, дремал и пациент, ради которого совершалось столько движений, перемен обстановки, сменялось столько звуков.

У лежащего шамана взяли факел, укрыли его тканью всего, с головой. Над ним уселся на корточках с факелом в руках татуированный усач, стал читать заклинания, время от времени танцевал; ритм барабанного боя изменился.