Буддийская философия мысли

2.2.4. Без ответа остался еще один вопрос – можем ли мы называть лоно «символом природы»? Или символом чего-то, от чего нужно избавиться на Пути к Нирване? А здесь, я вынужден сказать, ситуация неоднозначна. Потому что, забывая пока об этом конкретном контексте, в котором использовалось «лоно», и переходя к более широким контекстам, в которых оно использовалось и могло использоваться (неважно, до или после этого), мы приходим к ряду наблюдений, которые можно обобщить следующим образом.

(1) Лоно как понятие, отражающее две разные и даже противоположные идеи: (А) идею всей природы, которую следует отбросить, то есть абстрактную и абсолютно негативную идею; и (Б) идею универсального (и «естественного») «средства трансформации», лишь с помощью которого живое существо может родиться человеком и впоследствии стать архатом, – в таком случае это более конкретная и относительно позитивная идея. Очевидно, что в последнем случае лоно выступает и как conditio sine qua non буддства.

(2) Лоно как зрительный образ, вызывающий идею «универсального вместилища» или «хранилища», где все содержится в потенциальном, скрытом или еще не совсем актуализированном состоянии. Однако в раннем буддизме считалось, что сама природа существует в состоянии актуализации, а значит, эта скрытая потенциальность может относиться лишь к будущим Буддам, и тогда мы имеем дело с более абстрактной и чисто позитивной идеей.

(3) Лоно как слово, используемое в качестве вербального инструмента для осознания учениками или начинающими как своей принадлежности к природе, так и своего обладания скрытой способностью избавиться от нее. В этом заключается конкретная и относительно позитивная идея.

В их взаимосвязи эти три аспекта «лона» следует понимать как три формы, то есть умственную, зрительную и словесную формы символа, смысл которого нельзя определить иначе, чем «все, что содержит или через что все проходит». Хотя, и это даже интереснее, если погрузиться в символическую ситуацию вокруг лона немного глубже, то мы ясно увидим, что все тенденции (и центробежные, и центростремительные) всех живых существ фактически приписываются их чувственности, а не их бытию. Иными словами, эти тенденции легко свести к тенденциям мышления как такового. Тогда лоно служит объектом мышления или символической объективацией процесса, в котором мысль рефлексирует свои собственные тенденции как они есть.

[2.2.5. Одно крайне важное понятие буддийской метафизики слишком часто упускается эпистемологически настроенными буддологами даже уровня Щербатского – объект мышления. В буддийской метафизике объект мышления понимается как нечто полностью отличное и отдельное от объекта познания, а потому лежащее совсем в другой сфере, нежели то, что можно анализировать эпистемологически. Прежде всего объект мышления абсолютно неопределенен: по крайней мере теоретически им может быть все, что угодно, за исключением немыслимого (acintya). Последнее немыслимо не потому, что мы не можем о нем мыслить, а потому, что оно немыслимо по природе самого мышления (что, впрочем, эмпирически почти одно и то же).]

2.2.6. Однако эти тенденции к лону и в противоположную сторону, то есть «за и против природы», составляют лишь динамический аспект феноменального существования этого обычного мира (papañca). Занимаясь статическим аспектом, мы должны вернуться к понятию «живого существа» как такового, то есть «живого существа», рассматриваемого в его относительной стабильности. Что же будет тогда самым фундаментальным свойством всякого живого существа в актуальности либо потенциальности его «становления» живым существом? Я думаю, что это свойство можно определить как актуальное либо потенциальное обладание шестью органами чувств (то есть пятью плюс умом или ментальностью). Органы чувств считаются в СН не только неотъемлемой частью всех живых существ, но и теми относительно устойчивыми элементами, которые космически соотносятся с относительной устойчивостью самого мира и служат главной его опорой[39]. Шесть чувств – это то, привязываясь к чему, мир обретает свое «начало» и свое продолжение вместе со страданием и болью, исходящими из их динамизма. И эта «привязанность» (upādāna) выступает в рамках этого второго (статического) аспекта феноменального существования в качестве инструментальной категории, с помощью которой сознательно и этически безразличный мир обретает свою сознательную и этическую действительность. Последняя, в свою очередь, содержит возможность выбора, позволить ли миру продолжаться как он есть или же избавиться от него вместе с его страданием и болью, отбросив все чувственные привязанности.

Этот «процесс» очень ясно описан в СН, 168–169: