Будни

— Так что, братцы, — начал опять Федька, — не худо бы остаться как есть, без канители… Да только дело вот в чем — везде и всюду давно уже поверстали, а мы еще так, по-прежнему… Конечно, нам-то что! Не делить — ладно, и делить — друг друга не обделим. Как, братцы, ведь все равно?

— Пускай люди верстают, — дрогнувшим голосом заговорил Гиря. — Дураку закон не писан. Ведь силком не заставят, власть на местах.

— Это понятно… А все-таки, братцы, чтобы от людей не отставать, мы, я думаю, разделим.

Потемнел Куленок, прикусил губу Семен. Архип приготовился рявкнуть, но, видимо, долго не находил что сказать.

— Так что, граждане, кто за коренной передел, подними руки.

Кучка человек в десять осталась сидеть неподвижно, весь же сход, как один, взмахнул руками.

— Вот это я понимаю, вот это деревня!.. Давай, ребята, напишем протокол? Ладно ли?

— А ты пиши, не спрашивай, — крикнул Шарганчик.

— Да уж вот что, ребята, к слову пришлось — раз делить, так давайте и покос разделим.

— Голосуй!

Опять всего несколько человек остались сидеть неподвижно. Федька от удовольствия докрасна натер свою лысину.

— Раз на то пошло, давай с тебя начнем! — крикнул ему Гиря. — Выставляй пожню Гринькино! Поставлено у тебя тридцать пять копен, а я беру за тридцать семь.

— Я беру за сорок! — крикнул Никола Конь.

Гиря посмотрел на него так, будто сейчас только заметил, что Никола тоже присутствует на сходе.

— Напрасно, ребята, — добродушно сказал Федька, стараясь не смотреть на Гирю. — Ей-богу, больше тридцати пяти не будет!

Кто-то из угла накинул еще копну.

— За сорок две, — сказал Конь, толкая под столом Федьку.

— Сорок четыре! — крикнул Куленок и сразу осел.

— Сорок пять! — еще громче крикнул Гиря.

— Ну что же, и обирай на здоровье! — со смехом сказал Федька. — Ребята, ведь я думаю, больше никто не накинет?

В углу засмеялись.

— Да будет ли тут и тридцать пять? — сказал Игнат.

— А вот Семен излюбовал, так пускай берет.

— Известно, — крикнул кто-то из угла, — надо улюботворить мужика покосом.

Федька еле держался от смеха.

— Сволочь, ты подзадорил, — прошипел Гиря Куленку. — Обирай сам!

— Нет, мне не надо. Я больше сорока четырех не давал.

— Ну и обирай за сорок четыре!

Глядя на двух споривших приятелей, сход покатывался со смеху.

— Вот, ребята, оживило голову! Хоть Семен на траву-то забрался… Продай мне на будущую зиму возишко, — со смехом говорил Игнат.

— А ему, ребята, ладно! — кричал Конь. — Он охотник, а там на болоте сплошная утка. Осибирится[6] мужик: и утка, и сено, и протчая снедь!

Гиря, стиснув зубы, смотрел на мужиков.

— Что рады, мать вашу так?

— А кто тебя пихал? Больно охочь до мягкого, так получи сырого! — сердито сказал Игнат. — Вот, ребята, подвезло-то, ей-бо…

— Сволочь ты! — крикнул Семен, в упор глядя на Федьку.

Федька спрятал улыбку.

— Это за что же я сволочь-то? — спросил он, сразу потускнев. — Спасибо. Это за мою работу?..

— Шпион ты, вот кто!

— Ладно, говори, что знаешь.

Не мог утерпеть Федька, поднял голову. Прямо на него смотрели черные, с огоньками на дне глаза.

7

«Батюшка покров, меня, девушку, покрой», — говорят девки, ложась спать на покров, строят из палочек колодцы и прячут их под подушку, чтобы приснился суженый.

С покрова начинаются в деревнях поседки. Девки бросают жребий, с которой избы начинать. Ребята ходят вечерами по улице, собирают у амбаров и гумен костицу, жгут ее в куче, подбрасывают горящие клочья на палках, и звездами летят в темное небо искры. Для каждого есть осенью своя отрада! Мальчишки на коньках, а то и просто на подошвах сапог, носятся по замерзшим лужам, и кажется, что счастливей их нет никого на свете. Хозяин подсчитывает урожай, колет лишний скот — свежие розовые туши висят по клетям и сараям. К покрову во многих местах варят пиво, ждут гостей.

Федор Дмитриевич уже второй год не варил пива, праздновал день урожая.

— Больше шабаш религиозные предрассудки, — сказал он жене решительно и твердо.

— А как же — гости придут?

— Чайком попой, пирог испеки хороший. Вот я засяду и буду газеты читать.

Читать газеты Федьке, впрочем, не пришлось — ребята-комсомольцы из соседней деревни утащили его участвовать в спектакле.

Так было в прошлом году. Нынче же Федьке было не до спектаклей — хмурый, похудевший, он целыми днями молчал, все валилось из рук его.

— Да что с тобой? — спрашивала Анюта.

— Живот болит.

Было это дня за три до праздника. До вечера Федька пролежал на конике, ночью ворочался с боку на бок, стонал… Анюта несколько раз вздувала огонь и смотрела на него. Ей казалось, что муж тает, как свеча.

— Тяжело?

— Ой, тяжело… Да ты ляг, успокойся.

Большая борьба шла в груди у Федьки. Сказать ли жене о своих думах или жить затаившись и мучиться? И видел мужик, заговори он сейчас с женой — разлетится, расколется вся их такая налаженная жизнь, и не соберешь ее, не догонишь.

— Ой, Анюта!

— Ну?

— Ничего… Хотел спросить, ходила ли ты сегодня в баню?

— Господи, да что с ним?

«А вдруг она до сих пор любит того, ненавистного?» — подумалось Федьке, и дрожь пробежала по его худому нескладному телу.

— Жена! — снова окликнул он.

— Да что такое?