Будни

— А вот… Не перенесть ли нам, как ты думаешь, на будущий год хмельник на другое место? Али, может, совсем изничтожить?.. Все равно теперь хмель не требуется, пива не варим.

— К чему ты о хмельнике-то, ни к селу ни к городу?

В голосе Анюты — испуг и тоска. Она всхлипнула и громко заплакала.

— Ну, чего воешь, дура, скажи на милость, — упавшим голосом пробормотал Федька. — Вот, ей-богу, беда-то! Хошь не говори ничего… У людей бабы как бабы, а тут и посоветоваться нельзя.

Он уже жалел жену — измучил он ее совсем! — и жалость смешивалась со злобой. Анюта плакала все тише и наконец, вся в слезах, забылась. Неподвижная тишина стояла в избе, это еще пуще угнетало Федьку, — тоскливые мысли не давали уснуть.

Наутро он решил еще раз проверить жену.

— Вчера вспоминала, что нужно крупу смолоть, — сказал он, — так у Гири жернова хороши, давай сходим к нему.

— У Игната тоже жернова есть, — ответила Анюта.

— У него старые, худые, а тут новенькие.

Федька пытливо смотрел на жену. Она отвела глаза, опустила голову.

«Правда, — со страхом подумал Федька, — теперь хоть не ходи…» Но они все-таки пошли. С Гирей встретились в сенях — он сколачивал какую-то кадку.

— Здорово, Семен.

— Здорово, — угрюмо пробурчал Гиря, не глядя на Федьку, но по звуку шагов и по теням догадался, что он не один, и поднял голову. Поднял и чуть заметно вздрогнул.

— Да ты еще и не один, — сказал он развязно, особенно налегая на последние слова.

Федька чувствовал себя как человек, добровольно идущий на посмешище. Анюта стояла рядом точно пришибленная, застенчиво, по-девичьи уставившись глазами в пол.

— Так что же, дашь жернов или нет?

— На дом не дам, а здесь мелите, — просто ответил Гиря. — Скоро самим потребуется.

Жернова стояли в задней избе, выходившей окнами в огород.

— Ты одна смели, — сказал Федька, проводив туда жену, и ушел, оставив ее одну в зимовке.

Сухие головки девясила и старой крапивы лезли в низкие окна, скрадывая и без того скудный предвечерний свет серенького дня. Пахло холодом, старым густым молоком и квашней.

Анюта долго, внимательно осматривала избу. Все в ней было крепкое, слаженное прочно и неуклюже — так бывает в старых крестьянских избах, где живет зажиточный хозяин. Толстые сосновые лавки были украшены широкими подпушками и выкрашены красной краской. Широкие плотные полати с резьбой на воронце возвышались над богатой лежанкой с фигурными печурками… Все это нравилось Анюте. Понравилась ей и полочка для посуды — большая, крепкая, с выжженными фигурками по бокам.

«Федьке такой не сделать», — подумала она и сразу устыдилась своей мысли. Но высокий здоровяк с размашистыми движениями, Гиря, против воли вставал в памяти. «Счастлива Варвара с таким мужиком», — опять подумала баба и, чтобы избавиться от мыслей, сердито махнув рукой, принялась за работу.

Жернов оглушительно гремел, сердито грыз сухой овес, выбрасывая на подстилку готовую крупу… Жернов был тоже какой-то особенно прочный, неуклюжий — казалось, ему век не будет издержу.

«Не сам устраивал, поди-ко», — подумала Анюта. В это время широкая полоса тусклого света пробежала в передний угол, и Анюта угадала, что кто-то вошел в зимовку. Сильнее забилось сердце, кровь прилила к лицу, и она быстрее завертела жернов.

Мимо нее в передний угол прошел Семен — долго рылся на полавочнике, затем поискал что-то на шестке, но, ничего не взяв, остановился посреди избы. Сквозь гром жернова было слышно, что Семен говорит какие-то слова. Не поднимая головы, Анюта остановила работу.

— Что не пошлешь на мельницу?

— Все некогда.

— Некогда?..

Семен опять прошел к печке, нагнулся над шестком… И вдруг баба увидела, что он направляется к ней. Она вздрогнула, ниже опустила голову.

Большая, тяжелая рука легла на ее плечо.

— Что тебе? — спросила Анюта и робко взглянула на Гирю. Знакомые черные глаза — глаза кудрявого парня Сеньки — медленно приближались к ее лицу, заглядывали, казалось, в самую душу.

— Ну что?..

— Да ничего. Давно не видал тебя.

— Смотреть на меня нечего, баба, так баба и есть… Чего зубы скалишь?

— А помнишь, Анюта, что было?

— Ну, помню, так что же из этого?.. Что было, то прошло. Дура была тогда.

— Нет, не дура… Все равно ведь никто не знает.

— Ладно, отвяжись, чего, в самом деле…

— Эх ты!.. А я тебя и теперь вспоминаю…

— Отстань! Не мешай работать. Пристал ни с чем…

Анюта еле сдерживалась, чтобы не обругать его, не плюнуть ему в лицо, и тут же незнаемо как вспыхивало в груди звериное желание обхватить руками крепкую Сенькину шею, заглянуть в эти страшные темные глаза — глубже, глубже, как десять лет назад…

— Давай вспомянем старинушку? — шептал Семен, обжигая ее дыханием.

— Уходи, окаянный, вот расскажу все Федьке…

— Нет, ты ему не скажешь, побоишься…

И руки у него были такие же цепкие, проворные, как десять лет тому назад. Только казались сейчас эти руки еще сильнее… Анюта отбивалась, молила, но ничего не помогало — грубой, пахнувшей табаком и старым деревом ладонью он приглушил ее крик.

И тогда Анюта с ужасом поняла, что она бессильна уйти от греха…

— Кто кому чем плотит, а мы вот…