Будни

На следующий день, рано утром, когда все еще спали, Епиша разбудил зятя:

— Ну-ко, вставай, пойдем со мной.

— Куда?

— Там узнаешь.

Федька послушно поднялся и вслед за тестем вышел из избы.

Оба остановились на крыльце. После вчерашней метели все было занесено глубоким снегом, но небо прояснилось. Солнце только что взошло, пряталось за крышами, и поперек улицы лежали длинные голубые тени от изб, от опушенных инеем ветел… Епиша, огромный, седобородый, с расстегнутым воротом рубахи, глубоко вдохнул свежий морозный воздух и, с шумом выдохнув его, строго спросил:

— Ну?

— Чего ну?

— Вот тебе и чего… Не можешь бабу содержать, мужик тоже… Да я бы в твои годы…

Он сердито насупил свои брови и продолжал вполголоса:

— Говорю тебе как своему — бабы не знаешь. Она…

— Да ты сам все ли знаешь? — волнуясь, перебил его Федька.

— В первый же день рассказала. Да…

И, видимо сжалившись над зятем, старик улыбнулся, подмигнул:

— Больно-то не кисни!.. Эко дело, подумаешь. Я старик, да ни на что не смотрю. «Епиша такой-сякой, Епиша свадьбу без попа играет», — а мне наплевать! Так-то, браток… И ты плюнь, взгляни повыше. Да и некогда этим заниматься — давай-ка лучше после свадьбы настоящее дело делать. За делом-то все забудется… Говорили вчера хоть и пьяные, а ладно. Понял?

Федька виновато кивнул головой, но сказать ничего не успел — взвизгнула на морозе дверь, и вышла из избы Анюта. Удивленно взглянула она на отца, на мужа и, поняв, должно быть, что говорят о ней, потупилась, сбежала по ступенькам и бодро пошла по глубокому, еще не протоптанному снегу к колодцу. Ведра слабо покачивались на коромысле. Федька задумчиво смотрел ей вслед… Содрогаясь всем своим грузным телом, беззвучно смеялся Епиша… Солнце поднималось все выше, искрились, горели сугробы — и не было на душе у Федьки ни страха перед будущим, ни злобы.

1929

Отец

Глава первая

Первым приходит Манос. Еще на крыльце он расправляет грудь и, важный, как генерал на параде, открывает дверь. Не сгибаясь, он проходит в передний угол и подает мне два пальца.

— Что нового в политике?

Эту фразу, слышанную им от кого-то много лет назад, он говорит при каждой встрече с советским служащим: она звучит по-ученому и многих ошарашивает.

— О чем ты хочешь знать?

— Есть ли на рынке сахар альбо конфета?

— Есть.

Важный, он сидит со мной рядом и думает, о чем еще спросить.

Я смотрю на него сбоку. У него тонкий, прямой нос, аккуратно «по-городскому» стриженная борода. Одет он в тяжелый парусиновый плащ, который не снимает даже в разгар лета, потому что в нем «похож на служащего». Фуражка с бархатным околышем, купленная лет двадцать назад у землемера, и старые сапоги с медными пряжками.

— А как там Англия?

Я говорю несколько общих фраз, и разговор на этом обрывается. Манос удовлетворил свое тщеславие. Он победоносно смотрит на моего отца, желая узнать, какое впечатление произвел на него этот «ученый разговор».

«Вот принесло», — глазами говорит мне отец.

Только что поздоровавшись, мы хотели выплеснуть друг другу все тревоги и радости, накопившиеся за пять лет.

Отец мученически ждет, а Манос, беспокоя меня взглядом пустых мутно-серых глаз, требует, чтобы я занимался только им. У него такой вид, как будто два человека в мире — он да я знаем такое, чего не дано знать другим. Он всячески старается показать пашу с ним близость. Снисходительно выслушивает мои отрывистые разговоры с домашними, грубо сбрасывает с моих колен любимую кошку отца Мальку и, наконец, берет из моих рук записную книжку и неторопливо начинает ее листать. Он малограмотен и едва ли что может там разобрать. Это делается из желания показать, что такая вещь ему не в диковинку.

Отец хмурится. У меня состояние такое, как будто я голый.

Манос подносит книжку к глазам и медленно разбирает.

— «Письмо из деревни. Опять отец просит денег. Что я им — денежный?..»

Не давая дочитать, я беру книжку и прячу ее в карман. Лицо мое горит. Манос снисходительно смотрит на меня.

— Будем чай пить, — говорит отец, чтобы замять неловкость.

Я не отвечаю. Мне стыдно смотреть и на отца, и на всех домашних. В избе тихо. Сестра Даша, опустив глаза, собирает на стол посуду. Брат сидит у окна, тоже опустив голову. Только Манос, раздражающе прямой и важный, чучелом торчит в окне.

Опасения мои напрасны. Как только уходит Манос, радостно обступают меня родные. Я хожу по дому. Как дорога мне здесь каждая щепочка! За эти годы во мне что-то спало. Что-то было потушено во мне и забыто. И вот теперь разом все открылось и придавило меня.

Осторожно шаркая валенками, весь подобравшись и ссутулившись, двигается за мной отец.

Мы идем в другую половину избы. Я открываю дверь. У самого окна вспыхивают крупные кисти рябины. Голое, с тонкими, как проволока, сучьями дерево стоит широким огненным столбом.

В далеком холодном небе стынет скупое осеннее солнце. В щели окон струятся запахи гниющих трав и дыма. Высоко над нашим домом курлычут журавли. Все так же, как пять — десять лет назад!

Я поворачиваюсь к отцу. Он смущенно кладет руку на мое плечо и легонько гладит его.

— Вот, вот хорошо! Приехал…