Будни

Я замечаю, что у сестры и брата создалась привычка смотреть на него полунасмешливо. Так относятся к человеку, с годами слабеющему разумом. Это для меня ново и тяжело. Правда, он бывает смешон. Вчера вниз, к себе на печку, утащил три подушки и пришел за четвертой. А потом удивлялся, откуда у него столько подушек. Я смотрю, как брат смеется над стариком, обнажая розовые десны, и мне хочется ударить брата в красивое нагловатое лицо. Сестра смеется тихонько, с явным сочувствием, как над подростком. Она краснеет, прикрывает серые глаза, оставляя только узкие щелочки.

— Ведь все-таки я вас всех вырастил и воспитал.

— Подожди, я с ними поговорю.

— Вот-вот, поговори.

Он отходит, как будто успокоенный, но на лице его еще долго держатся скорбные складочки. Я вижу: мысли его сейчас там, в поле, около исчезнувших борозд, и здесь, у расколотой границы, в нашем старом, прокопченном доме. Но я не знаю, что еще сказать. Я с детства привык говорить ему правду. Ничего не придумав, весело начинаю любимую песенку матери «Рябинушка». И, вероятно, впервые за всю жизнь мне удается обмануть отца. Он улыбается в усы. Изба настораживается всеми своими черными углами и щелями. И кажется в тишине, столяры и бондари целого столетия, русые, бородатые, с мускулистыми руками, поднимаются все разом и ревниво слушают эту песню. Они стоят за спиной отца суровой ратью.

Я иду за печку взять материал. Сухие бруски дерева лежат на двух перекладинах, у самого потолка. Это место отец зовет «пирамидой». Когда я достаю материал, один брусок падает. Внизу гудит что-то, прикрытое мешками. Я скидываю мешки и как бы открываю жар-птицу. За печкой становится светлей от сверкания золотистой кадочки и двух шаек. На каждой из них щепочка с надписью: «Петру Тюкавину 7 р. 10 к.», «Шалтыку 2 р. 15 к.», «Калябе Ефиму 2 р. 8 к.». Переложив щепочку с фамилией Тюкавина на печной приступок, я осторожно поднимаю кадочку. Она весело гудит крепкими боками. Хороша. В ней чувствуется мастерство нескольких поколений. Так же поставив ее на место, беру материал и иду к верстаку.

Ничего не подозревая, отец фугует доски. Выровняв края, он рассматривает их на свет, держа, как пистолет, и тихонько посвистывает. Потом он берет кушак, делает из него большую петлю и держит ее, растянув обеими руками над полом.

— Ну-ка, помоги!

Я иду к нему и ставлю доски в петлю.

— Кому это?

— Киренок просит. Не мог отвязаться.

Круг замыкается. Я ставлю последнюю доску и, просунув под кушак палку, закручиваю его. Щели между досками прячутся.

Выстругав скоблем верхние края досок, отец набивает на них обруч. Свежеободранный чистенький обруч кажется большим золотым кольцом.

— А почему ты для Алешки не хочешь сделать?

Молоток застывает в его руке на полувзлете.

— Для Алешки-то… Хм! Тут, братец мой, одна закавычка. Членом сельсовета состоит. Хорошо, есть совесть — скажет правду, нет совести — припишет то, чего я и не в силах сработать.

— Да ведь ты его с колыбели знаешь?

— В обличье знаю, а что у него на душе, и ты не знаешь.

— Я-то знаю.

— Ну, значит, ты больше награжден разумением, — уже раздраженно произносит он.

— Узнает Алешка, обоим будет неловко. Он хотел прийти ко мне.

— Пускай приходит. Пять рублей в неделю зарабатываю. Эка важность!

Однако кладет молоток и тревожно посматривает за печку.

— Там у тебя что?

— Тоже пристали! Не мог отвязаться.

Я молчу.

Он идет за печку и через минуту выносит оттуда дном вперед яркую, как солнце, кадку. Долго соображает, куда бы ее поставить. Кладет на полати и прикрывает тряпьем. Снова идет за печку и выносит шайки, держа их, как пузатых младенцев. Прячет их и, вздыхая, берет молоток:

— Ободрались и оттоптались все. Сам видишь.

Да, я вижу, как он бьется. Сегодня ради моего приезда спал вверху. Далеко за полночь ворочался на постели. Проснувшись под утро, я увидел его стоящим в переднем углу. В одном белье, непричесанный, он молился:

— Ты еси утверждение притекающих к тебе, господи, ты еси свет омраченных и поет тя дух мой…

Светало, на розовом фоне окна он, маленький, съежившийся в комочек, казался особенно жалок.

В моих мыслях он двоится. Мне жаль в нем того первого, безгранично простого, доброго, и меня злит этот второй — жадный, упрямый, во всем сомневающийся.

Однажды в споре со мной о происхождении мира он ни за что не хотел согласиться с тем, что наука знает, из чего состоит солнце. О спектральном анализе он не раз читал и слышал от меня. Даже как будто соглашался со мной. А теперь делает вид, что ничего не знает. Я объясняю ему до отупения, более часу. Он пристально смотрит на меня сквозь очки и, выждав, когда я кончу, начинает цитировать на память место из какого-то забытого мной византийского писателя о непознаваемости небесных светил.

В это время я почти ненавижу его. Беру карандаш и рисую на бумаге призму.

— Вспомнил, — говорит он, следя за моей рукой.

И вдруг лицо его становится простым и печальным. Он со страхом, торопливо добавляет:

— А спорить больше не будем. Нет, нет — не будем.

И опять мне становится жаль его. Но я все-таки говорю: