Будни

Нынешнее стремление к острой публицистичности литературы совершенно закономерно. Уж слишком много накопилось за предыдущие годы лжи, лицемерия, бессовестности — на всех уровнях жизни поднакопилось, снизу до самых снеговых вершин. А литература угодливо поддакивала, расчищая путь победоносному вранью; и не задарма делала это, а получая щедрое вознаграждение премиями, званиями, миллионными тиражами.

Но вот теперь, когда приближается конец этому уродству, возникла острая жажда и необходимость поведать изверившимся людям истинную правду. В этом святом деле честному литератору хочется срочно принять участие, — чувство вины точит его душу уже давно.

И тут-то приходит на помощь самый оперативный литературный жанр — публицистика. Даже те писатели, которые никогда в данном жанре не утруждали себя, сегодня стремятся высказаться от своего личного измолчавшегося первого лица.

И все же поделюсь одним неуверенным сомнением.

Всеобщая устремленность в публицистику, мне кажется, стала кренить литературу на один борт. Не получилось бы, что, пылко выговорившись публицистически по самым насущным, болевым проблемам, писатели как бы «закроют» их для себя же, а заодно и для читателя, — исчерпается интерес к глубинному художественному воплощению; возникнет ощущение, что все это уже давно известно, обо всем этом уже говорено-переговорено, писано-переписано. И не проклюнется у писателя сладкое чувство открытия: вот сейчас я коснусь самого главного, чего еще никто до меня не касался.

Однако даже если мое опасение справедливо, то сегодня самое главное — всеми доступными средствами обеззаразить нашу жизнь и литературу от лжи.

* * *

Жажда расчислять произведения искусства тематически, по проблемам, в них поднятым, весьма стойкая. Со школьной поры стойкая. Мне кажется, что чем проще пересказать, «о чем говорит данное произведение?», тем оно элементарнее. Либо элементарен бойкий и краткий ответ на подобный вопрос.

Андрей Буслай, главный герой пьесы Дударева «Порог», спился с круга, как выражались на Руси в старину, пьет «по-черному», как говорят о таких людях нынче. В этом запредельном состоянии он предстает перед зрителями с самого начала спектакля, более того — с поднятия театрального занавеса. Предстает он и его огромная зловещая тень, возникшая на экране в той пластике, которую придумал для своего героя великолепный исполнитель этой роли артист Ивченко. Да нет, не придумал — наблюдал в жизни, ибо только алкоголики умеют именно так стоять и так двигаться. Стоять, словно их свела судорога, и они не в силах разогнуться, расправиться. Бормотуха, «чернила» — это дешевое, балдящее пойло, которым они травят и свой мозг и мышцы, — уродует их движения. Андрей Буслай даже в трезвом состоянии, вернее — в похмельном, ибо трезвым он уже никогда не бывает, — ходит, садится, встает с той противоестественной причудливостью, которая типична для алкаша. И все это артист изображает нисколько не переигрывая, не демонстрируя свое искусство перевоплощения, а живя перед нами Андреем Буслаем.

Я подробно останавливаюсь на внешнем рисунке роли не только потому, что он поразительно точен, но, главное, еще и оттого, что этот внешний рисунок превосходно соответствует внутренней сути героя: судорожен ход его рассуждений, причудливо скачут его мысли, навязчивая цель которых — самооправдаться и одновременно отвратительно унизиться. Самооправдываясь, он готов обвинить все человечество, вроде бы именно оно повинно в его беспробудном пьянстве. А унижается он для того, чтобы вызвать жалость к себе и этим выклянчить мелочь на опохмелку.

Андрей Буслай переступил порог, за которым распадается человеческая личность. Он — живой труп, даже по сюжету пьесы — живой труп, ибо уже похоронен и отпет родной матерью, хотя продолжает физически существовать. И это единственно, что смогло потрясти Буслая: его уже нет, а ведь он ощупывает себя, теплокровного, — он есть.

Казалось бы, художественное произведение, где главный герой подобное ничтожество, человек, бессмысленно и совершенно бесполезно проживший свою жизнь, обездоливший стариков-родителей, осиротивший сына, изломавший судьбу жены, — казалось бы, пьеса и спектакль о таком человеке должны вызвать у зрителя однозначные эмоции и мысли, презрение, отвращение, ну, возможно, еще и жалость. На твоих глазах погибает человек, по собственной дурости погибает, но ведь — погибает! И своей гибелью обрекает хороших, самых близких ему людей на муки. Сострадание — чувство непроизвольное — явится, и ничего с ним зритель не поделает.

Следовательно — презрение и жалость.

Нет, не только и не столько эти чувства овладевали мной во время спектакля. Думаю, что и переполненный зрительный зал, напряженно следящий за тем, что происходит на сцене, пытался осмыслить и, разумеется, продлевал это осмысление еще и после спектакля, — пытался разобраться в том потоке жизни, участником которого каждый из зрителей является.