Будни

Непереносима только их адская самоуверенность в суждениях об искусстве и примитивность — не дикарей, не полуграмотного деревенского деда, а гораздо более безнадежная — это примитивность человека, летающего на реактивных самолетах, работающего с компьютером, умеющего спускать за собой воду в «туалете» (так кокетливо приучили нас называть уборную).

Читают они мало. А если читают, то безразборно.

Чтение вообще сложный процесс, требующий большего умственного напряжения. А вот телевидение и кино — попроще. Распялил глаза, посмотрел — и вроде все ясно.

* * *

Мой сосед Василий Семенович — рослый, медленный в движениях семидесятилетний мужчина, нисколько не согнутый годами, плечи и спина прямые, как у бывшего строевика.

Строевиком он никогда не был, а фельдъегерем прослужил смолоду немало. В Москве прослужил.

В том, как он держится, как разговаривает, — значительность и чувство собственного незаурядного достоинства. Однако это не то чувство собственного достоинства, которое бывает свойственно хозяйственным крестьянам или умелым, честным мастеровым. Значительность и достоинство Василия Семеновича взросли на том, что он был когда-то прикосновенен. От него зависело. И, пожалуй, главное — он сам был зависим от «больших» людей. Он был облучен ими, и в нем сохранились эти следы радиации.

Василий Семенович начитан больше, нежели многие поселковые жители. Но это тот случай, когда начитанность вредна. И не только своей крайней поверхностностью, ощущением, что он все знает, но еще и тем, что книги, прочитанные им, совершенно не затронули его душу. Любая эмоция Василия Семеновича мгновенно окрашивается им политически, до тоски однообразно политически. В его распоряжении набор колодок, как у сапожника, да еще низкой квалификации, — на эти колодки он насаживает, натягивает все, что видит и слышит, а затем, набрав в зубы сапожные гвозди, приколачивает виденное и слышанное по размерам своего ублюдочного мировоззрения.

Помимо сведений, получаемых Василием Семеновичем из средств массовой информации, он еще руководствуется собственным жизненным опытом. И это бывает страшнее, тупее, злобнее.

Говорит о нашем общем знакомом:

— Да он из белорусов. А это, знаете, какие сволочи! Подлецы белорусы.

— Ну как вы смеете так говорить! — пытаюсь я хотя бы унять его, не для того, чтобы переубедить — переубедить его немыслимо, — а чтобы не впускать к себе в душу эту пакость. — Как же можно говорить это о замечательном народе, да еще чудовищно пострадавшем в войне!

— Знаю я белорусов. Встречал. Все они подлецы.

У меня колотится сердце. Я продолжаю беспомощно вякать что-то, невольно подбирая самые рядовые, заношенные слова, сам слышу их табуреточность, полагая, что лишь этими словами можно приостановить, а может, даже напугать Василия Семеновича. Мне иногда хочется напугать его.

А он сидит передо мной с губами в узкую растяжку, в злобную на белорусов растяжку. Губы его принимают эту полосочную форму, когда Василий Семенович что-либо обобщает. Он очень любит обобщать — это избранный им путь рассуждений.

— А поляки, слыхали, что делают? Мерзавцы! Бастовать надумали… У нас сколько раз было голодно — мы ж не бастовали. Терпели, раз нужно. У них народ такой. Вся ихняя польская нация. Хитрые, подлецы: за чужой счет хотят жить. Мы их кормим…

И на поляков у него такие же губы, как на белорусов. И на наших врачей. На учителей. На молодежь.

Странно: злобность его вовсе не от зависти, а, как ему кажется, от высокой политической сознательности. Это — частично. Частично же свойство это гадючье — ужалить кого попало.

Живет он в бараке, в однокомнатной квартире без всяких удобств: малявочная кухонька, где помещаются лишь плита и крохотный столик в углу, два табурета. Комната — метров десять, матрац на ножках, стол, шкаф — все. Барак старый, ему лет за тридцать. Зимой надо топить ненасытную плиту целый день. По воду — через улицу, к обледенелой вокруг колонке. Зима в наших местах злая — до сорока градусов.

И опять-таки поразительно: Василий Семенович никогда не жалуется на условия своей жизни. Пенсия у него — семьдесят рублей. Приработать каким-либо ремеслом он ничего не умеет. Ни крестьянской, ни рабочей сноровки не нажил — фельдъегерская служба в конце двадцатых, в тридцатых годах привила ему не те навыки. Он женат на болезненной доброй женщине, бывшей домработнице. Она работает уборщицей. Детей у них нет.

Газеты, радио, телевидение снабжают Василия Семеновича горючим для рассуждений на любые темы.

— А все-таки нет у нас Пушкиных и Гоголей, — говорит он мне с раздражением.

Или, вдруг:

— Безобразий у нас много. Молодежь не хочет учиться. А почему? От легкой жизни. Все им предоставлено.

И уже совершенно неожиданно: