Будни ГКБ. Разрез по Пфанненштилю

Нейман бросил машину на парковке у самого входа в Тропаревский парк, и хотя до санатория (а он называл это место именно так) вела ровная заасфальтированная дорога, Борис решил пройтись немного пешком. В последнее время он совсем забросил тренировки и даже набрал пару лишних килограммов, но главное, ему вдруг остро захотелось побыть среди людей, не несчастных, измученных болью пациентов и их вечно озабоченных родственников, не подобострастных, заглядывающих в глаза подчиненных и угрюмых, серьезных коллег, а обычных, здоровых людей, просто вышедших на прогулку в этот солнечный сентябрьский день. Сбежав от городской суеты и нервотрепки, люди наслаждались тишиной, и лица у них были спокойные и безмятежные. Мимо Бориса неторопливо вышагивали степенные пожилые пары, обнявшись, проносились юные влюбленные, с шумом и гомоном сновали непоседливые малыши. Среди них Нейману было хорошо и уютно, словно ненадолго он стал их частью, одним из них, таким же радостным, беззаботным, а главное – не одиноким.

День выдался на удивление теплым и ясным. Скинув пиджак, Нейман неторопливо брел по центральной аллее Тропаревского парка, от которой в разные стороны разбегалось множество извилистых тропинок. Он легко мог свернуть на одну из таких тайных троп и сократить свой путь почти вдвое, но умышленно шел самым длинным путем, стараясь оттянуть момент важного разговора. Наконец вдали показался зеленый забор санатория. Борис обреченно вздохнул и ускорил шаг.

Поравнявшись с постом охраны, он привычным жестом полез за пропуском, но узнавший его охранник уже открывал калитку.

– Проходите, Борис Францевич, к чему эти церемонии, мы вас и без пропуска прекрасно знаем.

– Порядок есть порядок. – Приветливо кивнув охраннику, Нейман ступил на ухоженную, утопающую в зелени территорию. – Он един для всех, но за то, что узнали, спасибо. Кстати, Василий, – имя услужливого охранника Борис прочел на фирменном бейджике, – Анатолий Григорьевич у себя?

– Конечно, у себя. – Вася расплылся в довольной улыбке. – Шеф раньше пяти никогда не уезжает, будь то суббота, воскресенье или даже праздничный день.

– Молодчина, верен своим привычкам! – удовлетворенно хмыкнул Борис и направился к центральному подъезду современного трехэтажного здания, где на втором этаже располагался кабинет его учителя и друга Анатолия Григорьевича Лысачева. После всех перипетий, произошедших с Нейманом за последние несколько лет, он остался единственным человеком, которому Борис действительно доверял и кому в трудный момент мог излить душу.

Войдя в просторный светлый холл, Нейман в который раз отметил поразительный контраст между государственной, живущей на скудные бюджетные средства больницей и этим шикарным частным медицинским заведением. Здесь все словно кричало о больших деньгах – живые цветы в кадках, уютная кожаная мебель, огромный, во всю стену, плазменный телевизор и нежные, успокаивающие глаз акварели, развешанные по всему периметру холла.

– Что, Боренька, живописью интересуешься?

Борис вздрогнул и обернулся. По лестнице к нему спускался его любимый педагог, доктор медицинских наук, профессор, академик РАЕН…

– Я тебя еще на улице заприметил, – протягивая ладонь для рукопожатия, с улыбкой проговорил профессор, – все гадал: заглянешь к старику на огонек или сразу к Томочке побежишь? Вот и решил перехватить по дороге.

– Зря спешили, Анатолий Григорьевич, – Нейман с удовольствием пожал сухую, не по-стариковски крепкую руку. – На этот раз я приехал именно к вам. Посоветоваться надо, не прогоните?

– Что ты такое говоришь, Боренька! – Лысачев обиженно покачал головой. – Да я только рад буду! Вы же мне с Томочкой не чужие. Пойдем наверх, там нам никто не помешает.

В уютном, со вкусом обставленном кабинете главврача «Дома опеки» (именно так официально называлось это медицинское учреждение) мужчины расположились в удобных кожаных креслах друг напротив друга и какое-то время сидели молча.

Первым нарушил тишину хозяин кабинета:

– Давненько ты ко мне, Боренька, не заглядывал. А выглядишь, прости уж старика за правду, неважно, глаза усталые и вид измученный. Небось опять днюешь и ночуешь в больнице?

– Каюсь, есть такое дело, – виновато кивнул Нейман. – А куда деваться, проблемы у меня, Анатолий Григорьевич, повсюду проблемы, и на работе, и в личной жизни.

– Обожди! – решительно остановил его Лысачев. – Любые проблемы, мой мальчик, надо решать по порядку, оставим твою личную жизнь в покое, поговорим о работе.

– Как скажете, тем более что с моей личной жизнью вряд ли кто-нибудь в состоянии разобраться, – послушно кивнул Нейман и начал свой рассказ: – Месяца два назад я стал замечать, что в моем отделении творятся странные вещи. Почти втрое увеличилось число осложнений после в сущности простых, можно сказать, рутинных операций. Причем сценарий всегда один и тот же: операция проходит идеально, без сучка и задоринки, пациента переводят в палату, счастливые родственники благодарят врача, а спустя пять дней, максимум неделю, начинаются осложнения. То рана воспалится, то шов загноится, то жар и температура под сорок. Чтобы не быть голословным, вот вам, пожалуйста, конкретный пример. В последних числах августа одна из моих врачей, Ульяна Михайловна Караваева (ну, вы ее наверное помните), оперировала женщину с миомой матки. Случай совершенно ординарный, пациентке тридцать лет, худощавая, без дополнительных осложнений, операция прошла как по учебнику, все быстро и аккуратно. Но через неделю шов не зажил, более того, почти развалился. И подобных примеров уже более десятка!

– Слушай, Борь, а может, это банальный человеческий фактор? – на всякий случай решил уточнить Лысачев. – Оперировал каждый раз один и тот же хирург?

– Куда там! – отмахнулся Нейман. – Все до одного отметились, и я в том числе. Так что дело тут не в квалификации, а в чем-то другом. Но слушайте дальше. Поломав голову, я решил аккуратно разведать обстановку в других отделениях. Поговорил с хирургами, врачами физиотерапии и окончательно понял, что проблема стоит куда шире, за последние два месяца у них тоже резко увеличилось число послеоперационных осложнений. Но все почему-то молчат, предпочитая не выносить сор из избы…

– Но ты-то, конечно, молчать не стал… – скорее утвердительно, чем вопросительно заметил Анатолий Григорьевич.

– Как я мог?! – услышав в вопросе учителя легкий оттенок осуждения, возмутился Нейман. – Это же наш огрех, от которого страдают ни в чем не повинные люди. Вместо того чтобы закрывать на него глаза, мы должны были найти причину. Разве вы со мной не согласны, Анатолий Григорьевич?

– О чем речь, Боренька, конечно, согласен! – с энтузиазмом закивал Лысачев, а про себя подумал: «Такие люди, как Борис Нейман, в наше время – большая редкость, штучный товар, они до глубокой старости сохраняют живость ума, верность идеалам и лихой мальчишеский задор. Таких не портят ни деньги, ни власть, ни положение в обществе. И я искренне горд и счастлив, что могу называть себя не только его учителем, но и другом».

А Нейман продолжал:

– Посидел я пару бессонных ночей, поломал голову и решил пойти с этим вопросом к главврачу, но только разговора у нас не получилось! Послал он меня, Анатолий Григорьевич, вежливо так, интеллигентно послал. «Быть такого не может, – говорит, – в моей больнице все под контролем. А на вашем месте, Борис Францевич, я получше пригляделся бы к своим хирургам да пропесочил бы их лишний раз на конференции, глядишь, и вопрос с послеоперационными осложнениями отпадет сам собой».

– Да уж, в чем-чем, а в интеллигентности многоуважаемому Олегу Дмитриевичу не откажешь, – саркастически хмыкнул Лысачев. – Ну а я-то чем могу помочь тебе, Боренька?

– Как чем? Найти причину послеоперационных осложнений! Или, – Нейман вдруг насторожился, – может, вы мне тоже не верите и считаете, что все это глупость, бред и плод моего воображения?

– Верить-то я тебе верю, – задумчиво протянул Анатолий Григорьевич, – да вот только хирургия – она ведь сродни шаманству. Хороший хирург не тот, который шьет как швейная машинка. А то знаешь, бывают врачи – практикуются без устали, на подушках дома тренируются, швы накладывают, узлы вяжут, штудируют литературу специальную… Доходят до операции и делают все идеально, не придерешься. А у больного то рана загноилась, то свищ образовался, а бывает и хуже – появляются такие осложнения, которых сейчас просто и быть-то не может. Вот в моей больнице случай был, после обыкновенного удаления аппендикса пациент заработал воспаление вен печени. Это воспаление описано в учебнике французского хирурга Мондора в двадцать восьмом году, когда об антибиотиках еще и слыхом не слыхали. А тут такое тяжелейшее осложнение хирург получил в эру антибиотиков на тщательно сделанной операции. Как это, по-твоему, называется – закон подлости, обычное невезение или происки нечистой силы? А вот тебе еще один случай. В молодости работал я в четвертой горбольнице, и был там у нас хирург один, Иван Ивановичем звали. Все свободное время он не вылезал из гаража, возился со своим старым «москвичонком», и руки у него были постоянно черные. Так он их перед операцией не особенно начищал, намылит да слегка ополоснет – и все готово. А потом голыми руками лезет в живот. Такой вот был человек. Но у него, представь себе, никаких нагноений и осложнений в жизни не было, его пациенты всегда первыми с кроватей вставали. Видать, рука была легкая…

– Все вы верно говорите, Анатолий Григорьевич, но только не наш это случай. Я за своих ребят ручаюсь, и руки у них легкие, и головы светлые. Нет, тут другую причину искать надо, более материальную…

– Ладно, считай, убедил. – Лысачев снял очки и задумчиво потер переносицу. – А может, дело в антибиотиках? В последнее время меняли препарат?

– Препарат действительно меняли, – с готовностью подтвердил Нейман, – это я проверил в первую очередь, но антибиотик старого поколения заменили на новый, более современный. Так что ситуация по идее должна была только улучшиться.

– А поставщик проверенный? Может, вам попросту лекарства фальшивые подсунули?

– Исключено. Я не поленился, сходил в отдел закупок, мы с этой компанией почти пять лет работаем, и никогда никаких нареканий не было.

– Ага, значит, с этой стороны все чисто… – Лысачев продолжал задумчиво крутить в руках очки в тонкой золотой оправе. – А стерилизаторы? – неожиданно предположил он. – Вполне возможно, из строя вышли стерилизаторы…

– Вряд ли, – безрадостно ответил Борис, – как раз два месяца назад все стерилизационное отделение оснастили новыми автоклавами, немецкими, самыми продвинутыми.

– Два месяца назад, говоришь, – оживился Лысачев, – какое любопытное совпадение… Слушай, а кто поставлял новые автоклавы?

– Понятия не имею, – пожал плечами Нейман, – этими делами у нас Дергач занимается, это его вотчина.

– Кто бы сомневался, – тихо, почти себе под нос пробурчал Анатолий Григорьевич, – где деньги, там и наш многоуважаемый Олег Дмитриевич, он еще со студенческих лет умел устроиться на хлебное место, лучше всех на курсе комсомольские взносы собирал. Эх, была бы моя воля – устроил бы я у вас грандиозную проверку, взял бы смывы с рук, с операционных инструментов…

– Вот и я о том же думаю, – честно признался Нейман. – Вчера уже набрал было номер старой знакомой из районной санэпидстанции, да в последний момент струсил, решил сначала с вами поговорить. Ведь если Дергач пронюхает, что это я на больницу проверку навел, он мне жизни не даст, уволит в тот же день. А вы ведь знаете, что значит для меня работа, особенно теперь…

– Знаю, Боренька, знаю, – профессор встал и дружески положил руку на плечо Бориса, – поэтому мы не будем торопиться с проверкой, а сначала все как следует выясним.

– Значит, я могу на вас рассчитывать, Анатолий Григорьевич?

– Ничего пока не обещаю, но помочь попробую, тем более что у меня уже появилась одна идейка. Но сначала я должен кое с кем поговорить. Ты сейчас куда, домой?

– Нет, хотел еще к Томочке заскочить. Я уже недели три с женой не виделся, то у нее процедуры, то тихий час, то просто нет настроения со мной разговаривать. Так что пойду, попытаю счастья, вдруг повезет.

– К Томочке… – Лысачев как-то странно замялся и, отведя в сторону глаза, проговорил: – Знаешь, Борь, давай лучше в следующий раз. Мы сегодня с тобой и так слишком долго проболтали.

– Да ничего страшного, – Борис поднялся с кресла и направился к выходу, – мне торопиться некуда, дома-то никто не ждет.

– Тебе, может, и некуда, – Анатолий Григорьевич решительно преградил ему дорогу, – а у нас тут строгий распорядок дня. Вот сейчас, – он поднес к глазам свой золотой «Ролекс», – у Тамары начинается занятие с психотерапевтом, и продлится оно не меньше полутора часов. Ты готов все это время сидеть под дверью кабинета?

– Почему бы и нет, – пожал плечами Нейман, – что-что, а кресла у вас очень удобные.

– И потом видеть расстроенное, подавленное лицо Томочки, ее слезы, ее пустой, отсутствующий взгляд? – использовал запретный прием профессор. – Или ты забыл, как тяжело ей даются эти занятия?

– Ничего я не забыл, – угрюмо мотнул головой Нейман, – все помню.

– Раз так, послушайся моего совета – поезжай домой и выспись хорошенько, а то на тебя скоро будет страшно смотреть. – И словно боясь, что Борис передумает, профессор цепко ухватил его под руку.

Попрощавшись с учителем, Нейман вышел за ворота «Дома опеки» и неспешно отправился в обратный путь, но, сделав всего несколько шагов, вдруг остановился и обернулся. В дальнем конце аллеи мелькнул и тут же скрылся в листве ярко-бирюзовый шарф, точь-в-точь такой, какой он привез Тамаре из Парижа. «Странно, – подумал Борис, – неужели Анатолий Григорьевич придумал про Томины занятия у психотерапевта? Нет, быть такого не может, врать не в привычке у Лысачева, да и какой ему смысл мешать моим встречам с женой? Видимо, померещилось, да, наверняка померещилось, две бессонные ночи подряд кого хочешь подкосят». Убеждая себя подобным образом, Нейман еще какое-то время потоптался у закрытых ворот, а потом несолоно хлебавши отправился к машине. Всю дорогу домой Бориса не покидало неприятное ощущение тревоги и беспокойства; бирюзовый шарф, мелькнувший в конце аллеи, совершенно выбил его из колеи, и только звонок Ульяны Караваевой смог отвлечь его от грустных мыслей об оставшейся за воротами санатория жене.