Будьте как дети

Обычно в Снегирях я бывал на воскресной обедне и, когда после службы отец Никодим звал почаевничать в гостиной на втором этаже, возвращался в Москву лишь поздним вечером. В гостиной Никодим был другим даже внешне. Служил он в черной монашеской рясе, а к чаю переодевался в костюм, в котором ходил и по поселку. Старенькие полотняные брюки и чуть менее линялый пиджак – если судить по картинам и фотографиям, почти униформа советского агронома тридцатых годов. За чаем лагерных разговоров Никодим не избегал, и помню, что эта смена декораций меня смущала, хотя я не думаю, что в церкви он боялся доносов, новой посадки. Скорее дело было во времени. Лагерь оборвался чересчур резко, третий срок Никодима не перевалил и середину, и для многого из своего опыта зэка он пока не нашел места.

То, что пойдет ниже, я слышал на снегиревской даче, слышал из его уст, и сейчас, как и раньше, не готов от него отделить. Некоторые мысли он высказывал, ссылаясь на сокамерников, то есть давал им и имя, и биографию, иногда весьма причудливую, но никогда – со счастливым концом; с другими спорил, при нас, часто и с нашей помощью, пытался их опровергнуть, и всё же меня не радовало, что сразу после службы мы слышали от священника вещи неканонические, с точки зрения православия нередко прямую ересь. Хотел Никодим или не хотел, но он, будто испытывая нашу веру, сеял сомнения, и они были тем больше, что мы видели, что и для него ничто никуда не ушло, по-прежнему тревожит.

Никодим рассказал нам о сокамернике по Барнаульской следственной тюрьме, амурском казаке Николае Евстратове. Евстратова трижды расстреливали, однажды, добивая, даже всадили пулю в затылок, но он выкарабкался и объяснял Никодиму, что все испытания дарованы Руси ради одного – чтобы Господь мог явить ей Свои чудеса. Что каждый, кто не погиб в Первую мировую войну, или в Гражданскую, или в Отечественную, кто прошел следствие, тюрьму и лагерь, – жив по чуду Господню. И нет в мире другого народа, в котором столько людей могли бы сказать, что они живут под покровом Божьей Благодати. Так что велики страдания, но искупление не меньше.

В другой раз Никодим завел речь о знакомом старовере из беспоповцев – в лагере под Абаканом, где в бараке оказалась чуть не дюжина его единоверцев – он учил, что свобода выбирать добро и зло – едва ли не главное, что даровано человеку. Мы созданы собеседниками Господа, теми, кто, когда придет время, по внутренней необходимости, а не как солдат – по приказу, выберет добро и откажется от зла. Чудо же гибельно, говорил беспоповец, хотя Господь из жалости, из сострадания к человеку иногда и снисходит до него. Оно не просто нарушает законы сотворенного Богом мира, еще страшнее, что у людей опускаются руки и сами они со злом смиряются – одна надежда на новые и новые подачки.

В Снегирях нередко поминался отец Паисий Величковский. Мне кажется, что многое из им написанного отцу Никодиму было близко. В частности, мнение отца Паисия, что всё зло нашего мира – в наших душах, там же идет и борьба с ним. Когда монах в темноте кельи лишь с именем Господа на устах сражается с искушениями, это не только его искушения, его соблазны, но и всего мира. Войны, богоборчество – тоже в наших душах, а мирские восстания, ненависть, убийства – вторичны и несамостоятельны. Они отголосок, эхо. И на том, что было ближе, однажды пояснил: «Революция – конвульсии, эпилептический припадок. Борьба со злом в душе и теле человека дошла до предела, до крайней степени напряжения, и кто победит – неизвестно».

Никодим любил говорить, что молитва – пуповина, которая соединяет нас с Господом. Пока мы молимся, она жива, Господь через нее питает нас своей милостью и благодатью. Что на исповеди вместе со злом и грехами мы возвращаем Господу прожитое, возвращаем в надежде, что он простит, обелит, но и для того, чтобы ничего не пропало. Говорил, что мы не созданы по образу Божию, то есть внешнего сходства, которое разумеют иконописцы, между Им и нами нет. Но мы подобны Всевышнему. Подобны способностью творить, способностью различать добро и зло, понимать, как хорошо одно и мерзко другое. И еще: нам, единственным, дано видеть всю сложность, всю немыслимую красоту, совершенство мироздания.

На моей памяти, раза три заходя с одного бока и с другого, отец Никодим возвращался к тому, что Господь говорит с человеком так, чтобы сын Адама Его по возможности понял. И так, чтобы собственная греховность, которая открывается на исповеди, не уничтожила кающегося на корню. Потому не есть ли Священное Писание то облако, через которое Господь обращается к своему народу? На Синае, явись Он вне облака, человек тотчас бы погиб.