Буян

До Смышляевки Евдоким добрел в сумерках, свернул к станции. Когда подошел пассажирский поезд на Самару, забрался в темный угол вагона, поехал без билета. По дороге рассудил здраво, что, пожалуй, правильней и безопасней будет заявиться к тетке ночью попозже, чтобы ни одна собака не знала, не видела.

На вокзале в Самаре затерялся среди пассажиров и праздной публики — полупьяной и оттого шумной. Пошатался, чтобы оттянуть время, по привокзальной площади. Возле дощатого балагана, где потемнее, расположилась кучка крестьян. Рядом свободная скамья, но они уселись прямо на булыжник. Чем-то убогим и знакомым, как из далеких степей, повеяло на Евдокима. Истрепанные котомки, мешки, лукошки, грязные заплатанные зипуны… Все это неуклюже-уныло, как и сами мужики. Испитые тревожные лица полны тупого недоумения, глаза бегают из стороны в сторону. Слышны сиплые, словно надтреснутые голоса. Временами они звучат со странной, по-детски наивной интонацией. Мужики жмутся подальше от шума и света, Евдоким — тоже.

Присел на край скамьи. Мужики покосились, на него, замолкли. Он тоже помолчал, затем спросил для приличия:

— Как, земляки, в деревне тихо?

Те исподлобья поглядели на него, переглянулись с опаской. Один в картузе с переломанным козырьком покашлял в кулак, ответил невнятно:

— Дык покуда тихо… А вы нешто из наших? Чтой-то не признаю никак…

— Я Старо-Буянской волости.

— Эва! Ска-азал, хе-хе! Земляк… Мы, чать, дергуновские, слыхали небось? Места у нас, прости господи, пустыня. Степь кругом, а землицы — курице ступить негде. У вас что! Местности лесные. Богато живете, — вздохнул мужик.

Евдоким усмехнулся печально, спросил:

— А что у вас про землю слышно?

Мужики настороженно переглянулись: чего это он выпытывает? Посопели, почесали затылки. Один, кашлянув в кулак, ответил уклончиво:

— Дык поговаривают… Вообще… — и, подумав чуть, пояснил: — Парни наши, стало быть… Бедовые лешаки…

— М-да… Значит, поговаривают…

Мужики промолчали.

Подошел вокзальный сторож с медным номером на груди, напыженный, что индюк. Поглядел на компанию свысока да как рявкнет:

— Вон отседова, черти сиволапые! — и тык сапогом того, что в картузе с поломанным козырьком. Мужик насупился и беспомощно съежился, только ноги его елозили туда-сюда по брусчатке, словно сами выражали протест.

— Ну, господин начальник, чать, можно здесь маленечко полежать… Голодно у нас… Едем вот на заработки… Подбились, — раздалось заискивающе из кучки.

— Я те подобью, кособрюхий! — пригрозил «начальник». — Убирайтесь, сиволапые! — отрезал он непреклонно и ткнул ногой другого.

Кряхтя и охая, мужики принялись собирать свои пожитки, а собрав, потянулись понурой вереницей, почесываясь и стыдливо улыбаясь. И никакой извечной силы не чувствовалось в согнутых их спинах, в заскорузлых, покрытых мозолями руках.

«И такие вот рабы бессловесные отнимут землю у помещиков? И такие бунтари, как Череп и Чиляк, свергнут царя? Полно курей смешить, господа революционеры!» — махнул Евдоким рукой. Встал, свернул налево и вышел на Панскую улицу, тускло освещенную керосиновыми фонарями. Прохожих было мало, ноги гулко бухали по неровному тротуару.

Внезапно впереди — Евдоким ушам своим не поверил — явственно послышалась запрещенная крамольная песня «Вихри враждебные веют над нами». Причем пели ее не по-людски, а драли глотки что есть мочи, скандируя слова.

«Вот так диво! Что бы это значило?» — подумал Евдоким. Заинтересованный и немного встревоженный, он прибавил шагу. Навстречу ему в темноте, разбавленной слабым лунным светом, двигалась какая-то толпа. Она запрудила всю мостовую. Вдруг «Варшавянка» оборвалась, донесся громкий отчетливый возглас:

— Долой царя! Долой самодержавие!

И сразу же хором одобрительные крики. Не успели они затихнуть, как откуда-то вклинились перекрывающие все дурные голоса. Они орали дикую припевку самарских горчишников:

— В Са-а-ма-а-ру придем, губернатора возьмем! Рай-рай-рай-рай! Губернатора возьмем! — И опять раскатистый, с лихим присвистом рев: — Рай-рай-рай-рай!

«Что это за орда? — не мог понять Евдоким. — Не то забастовщики какие, не то галахи… Как бы меня опять не того…» В колебании между любопытством и опасением он остановился на тротуаре, выжидая.

Между тем толпа приближалась, размахивая горящими жгутами бумаги и выкрикивая временами: «Долой кровавого царя!» Из калиток и окон высовывались потревоженные обыватели, ворчали враждебно: «Самих вас, подлецов, долой!». И в страхе прятались. А ночь, взрыхленная голосами, гудела: «Рай-рай-рай-рай!».

— Ишь, холера их возьми! Здорово поют, аж за душу хватает, — восторгались зеваки, что роились на тротуаре рядом с Евдокимом.

— Кто они такие? — спросил он.

— Сицилисты, — буркнул один.

Другой его поправил:

— Всякий люд… Работники святого дела.

— В Петербург при-и-дем, ца-ря во-о-зьмем! Рай-рай! — сотрясало улицу.

«И тут кавардак не хуже, чем в моем училище…» — Евдоким плюнул и хотел было идти дальше, но в это время из переулка вынеслась во фланг демонстрации куча городовых — и пошло…