Буян

— Молодые граждане Самары! — крикнул Разум вниз. — Остановитесь! С поля битвы бежать позорно! Остановитесь! Вас здесь обманывают. Вас хотят отстранить от политики в трудное революционное время. Не позволяйте этого!

Гимназисты — юноши и девушки — остановились. В руках у многих виднелись листовки. Лица подняты к хорам, где, окруженный своими, ораторствовал Разум.

— На Руси бывали уже не раз смутные времена, с тех пор прошло много лет, и снова во всех губерниях поднимается народ, страдающий от безземелья и непосильных податей, от невозможности добиться правды-справедливости. Встает народ, страдающий от неурядиц и беззакония русской жизни, от бюрократического чиновничества и придворной камарильи. Теперь, наконец, поняли все, что так жить дальше нельзя.

Разум бросал слова громко, горячо, и люди, толпившиеся у двери, чтобы уйти скорей подальше от греха, с невольным интересом оборачивались и слушали смельчака, так лихо честившего российские порядки.

— Наша социал-демократическая партия рабочих говорит: путь к свободе лежит через всероссийскую политическую стачку с дальнейшим ее переходом в вооруженное восстание всего народа. А вас здесь почтенные дяди и тети уговаривают прекратить забастовку. Кто же будет спасать измученную Родину как не рабочие своими руками, как не вы, учащаяся молодежь?

Взволнованные речью Разума, а еще больше тем, что нашелся человек, который отважился говорить столь открыто и смело такие слова, гимназисты устыдились собственной нестойкости. А Разум, увлеченный откликом зала, указал пальцем на толпившихся у двери:

— Помните, господа учителя и наставники: молодое бурлящее вино бессмысленно держать в старых мехах — они лопнут!

Покрасневшие лица с горящими глазами повернулись гневно к дверям, и стены зала дрогнули:

— Долой полицейскую педагогику!

— Да здравствует забастовка!

— На улицу!

— На улицу, товарищи!

…На тротуарах Дворянской — словно нашествие черных тараканов: совершают вечерний променаж праздношатающиеся, из тех, что углы считают по улицам… Сдвинутые на ухо картузы, сапоги гармошкой, черные рубахи, широченные пояса. Где запахнет скандалом, где назревает буча — они тут как тут вместе со своим предводителем ловким вором Чесноком.

На мостовой, распевая «Варшавянку», появились молодые демонстранты. Над их головами, как по команде, вспыхнули десятки зажженных, скрученных жгутами газет. Отблески света заплясали-зазмеились кроваво в окнах. Моментами они погасали, но тут же загорались другие, и было в них что-то неуловимо призрачное, мелькающее в глазах, как непрочная надежда, как смутная мечта.

На тротуарах злобно-весело заворошились черные тени самарских подонков, они подвинулись к демонстрантам и:

— Эх, чубарики-чубчики!.. Революция, стало быть, валяй-переворачивай!

Налипли позади демонстрантов и повалили ордой, увлеченные странной новизной происходящего.

Темный густой поток, разбухая и шурша подошвами, свернул на Панскую улицу.

Здесь и встретил его беглый кинельский студент Евдоким Шершнев.

Глава третья

Разноголосье свистков смешалось в пронзительный вой. Стая городовых, выскочив из переулка, принялась ретиво гвоздить по головам, пихать под бока, расквашивать носы ошеломленным демонстрантам. Те бросились врассыпную, кого-то схватили, какой-то удалец храбро отбивался от двух дюжих стражников, пока городовой не ударил его поперек спины тяжелой шашкой в ножнах. Злобная ругань, вопли, крики: «Держи его! Тащи!»

Евдоким, прижавшись спиной к стене дома, опасливо глядел на потасовку. «Этак, чего доброго, и меня цапнут за компанию», — подумал он и юркнул в какой-то двор, а оттуда без оглядки через забор, на скупо освещенную улочку.

Впереди, осторожно озираясь, улепетывало десятка полтора демонстрантов. Он нагнал их на Предтеченской. Худенькая женщина в длинной юбке, бежавшая позади всех, то ли споткнувшись, то ли запутавшись в подоле, вдруг упала на ухабистую мостовую. Евдоким подхватил ее на ходу за тонкую талию, поставил на ноги.

— Ушиблись? — участливо спросил он, прижимая ее к себе, чтоб удержать на ногах.

Она не ответила, оторвала его руку, кинулась вгорячах за остальными, но, коротко охнув, схватилась за наличник.

— Да позвольте же помочь вам, упрямая, — догнал ее Евдоким.

— Подите прочь! Не дотрагивайтесь до меня! — прошипела она.

— Тьфу! К ней по-хорошему, а ее будто… Вон городовой догоняет. Схватит за хвост — и в кутузку на ночлег! Юбчонка-то тю-тю! Располосовала в лоск… И пальто, глядите, будто им рынок подметали…

Женщина суетливо ощупала себя, повернулась. Свет фонаря упал ей на лицо. «Ух!» — взглянул Евдоким и опешил. Незнакомка, оказалась совсем молоденькой девушкой. «Ишь ты, краля…» — прикусил он губу.

— Вы меня не бойтесь, пожалуйста, — изменил он сразу тон, испугавшись, что она исчезнет в темноте так же внезапно, как и появилась. — Я Дунька… То есть я хотел сказать — Евдоким Шершнев. Это в училище меня Дунькой звали по-свойски, вот и привык, — пояснил он смущенно и снял перед ней картуз.

— Фу! Просто зла не хватает… Сломала каблук, тумба неуклюжая…

— Каблук что! Упаси бог ногу…