Буян

Евдоким во все глаза смотрел на «неуклюжую тумбу» и чувствовал, что его все сильнее сковывает непонятная робость. Помял в руке картуз, потом, согнув его вдвое, принялся торопливо чистить на девушке пальто. Чистил, а сам исподтишка, сколько позволял свет фонаря, разглядывал ее лицо то снизу, то слева, то справа. Да… Ничего не скажешь: посмотреть есть на что. Посреди подбородка вмятинка, губы припухшие, брови крутым взлетом вверх, как крылья волжской чайки, а коса, видать, аршина в полтора будет. Скрученная на затылке тяжелым узлом, она тянула голову девушки назад. Оттого, быть может, девушка казалась такой горделивой.

В нем взыграл самонадеянный упрямый чертик.

— Давайте я отнесу вас домой на руках, вам не дойти.

Она взглянула на него, как на блажного, и отказалась наотрез. Ей близко — до угла Сокольничьей и Алексеевской.

— О! Так и мне туда же! — обрадовался Евдоким.

— Да что вы говорите! Какое счастливое совпадение!.. — фыркнула девушка.

— Видит бог, я не вру. Иду с вокзала, только что приехал к тетке своей Барабоевой. Может, слыхали?

— Вы племянник Калерии Никодимовны? Ну и ну… — посмотрела девушка на Евдокима с интересом и вдруг засмеялась: — Ой, какая же она забавная! — Покачала головой, крылья на переносице строго сомкнулись.

— А вы чья же будете? — заинтересовался Евдоким.

— Соседка тетеньки вашей, Кикина. Знаете небось?

«Чудеса, — сказал Евдоким про себя. — Купчина Потап Кикин — паук-обдирала на всю Самару, а дочка ночами по митингам бегает. Не папанькиного духу, видать, и характером чересчур смела… Или то смелость от глупости? Глаза, между прочим, у нее чуть-чуть раскосые и беспокойные какие-то. Татарская кровь? А! Какое мне дело до ее глаз…»

Чтобы поддержать как-то разговор, спросил, кого разгоняла полиция в такой поздний час.

Девушка ступала, прихрамывая, и все тяжелее опиралась на руку Евдокима. Понемногу разговорилась. Не называя фамилий своих товарищей, рассказала, что произошло в земской управе.

— А полиция — дубье в ход. Ничего, недолго им еще тешиться. Недолго… Сегодня нас мало, а завтра все поднимутся. Умрем, а забастовку не прекратим! Будем бороться за свои права до конца! — заключила она сердито и смутилась.

Евдоким прищурился добродушно и насмешливо: «Эх, политики от зыбки!» Спросил:

— А какие, собственно, нужны вам права?

— Как и всей России: свобода, равенство, братство!

— Это французы выдумали. В России этого не будет никогда. Наш люд дня не проживет без начальства. Привык, чтоб его понукали да кнутом покрепче подхлестывали — нравится…

— Вы так думаете?

— Зачем мне о других думать? Мне есть о чем думать и без политики вашей. — Евдоким помолчал. — Я не забастовок хочу, а работы. Чтоб хлеба было вволю всем. Жаль только, не всегда сбывается то, чего очень желаешь…

Девушка посмотрела на него вопросительно.

— Хотелось агрономом стать, землю ухаживать, чтобы родила хлеб не так, как у темного мужика. Работать на собственном поле… Эх! Все суета сует. Вот коллеги ваши кричали по улицам: «Долой самодержавие!», а какой прок от крика этого? Кричи, хоть лопни — от слов ни одна крепость не падет.

— Ах, вы не понимаете, у вас утилитарный взгляд. Сила слова велика. Святое слово правды народы поднимает. Если народ как один человек встанет за свои права, то добьется их обязательно! — повторила девушка азартно слова, слышанные ею, как подумал Евдоким, час тому назад.

— Ну, допустим… Мужик там или, скажем, рабочий хочет какой-то свободы. Ну, а вам-то чего надо? Никто вас не угнетает, не притесняет…

— Для меня независимость ума и свобода личности превыше всех благ!

— Вот видите, независимость ума, а повторяете чужие речи. Где же независимость?

— Я против всяческого угнетения, и это не противоречит моим взглядам, а наоборот!

— Не знаю, что там за взгляды у ваших социалистов, одно спокон веков известно: хочешь свободы себе — задуши неприятеля.

— Верно, — подтвердила девушка, — с общегуманной точки зрения это так, но с классовой… Ох, нога моя… Совсем не держит. — Девушка остановилась, губы ее страдальчески скривились.

— Ну, давайте я донесу вас, — снова предложил Евдоким и обнял ее за талию, но она опять отстранилась и, пересилив себя, выдавила на лице подобие улыбки.

— Дойду…

И они пошли еще медленней.

— А вы, должно быть, сектант? Или толстовец? — спросила она с любопытством.

Евдоким заглянул в блестящие глаза девушки, сказал:

— Это что, «возлюби ближнего своего»? Хм… А у меня нет ближних. — Евдокиму вспомнился орясина Череп-Свиридов, его подручный Чиляк и все, что произошло сегодня. «Вот они, борцы за свободу!» — подумал он, и его охватила злость. Сказал язвительно: — У вас другая религия. Вожди, толпа, Шопенгауэр, Ницше… Философия эгоизма — слыхали и такое. Только… при чем здесь народ?

— Эгоизм эгоизму рознь. Если устремления личности совпадают с чаяниями народа в целом, то что же тут плохого? Такой эгоизм всем на пользу, — объяснила девушка поучительно.

— Все может быть. Но мне кажется, свинью хоть святи, хоть крести, она свиньей и останется…