Буян

В эту весну лед по затонам и старицам не тронулся, потонул. Тяжелый будет год, вздыхали старики-волгари. Красна весна, да голодна.

На лесобирже рабочих не требовалось, и Евдоким побрел дальше мимо пристани к Щепновке — там шевелилась серая масса народа. Берег, захламленный, не омытый весенним ливнем, пропах кислятиной мокрого лыка и нефтью. Лопотанья Волги не слышно: его заглушал галдеж косматой голытьбы. И откуда их такая пропасть? Скучились на берегу, как застывшие волжские камни, плечистые, чумазые здоровяки в холщовой рванине с «крюками» за спиной, снуют суетливо туда-сюда сморщенные старички с жестко мерцающими глазами.

Степенные бородачи в лаптях, подпоясанные мешковиной, — всего человек семь — уселись в кружок, закусывают чем бог послал. В середине круга бутыль, медная, в зеленых потеках, кружка.

Рыжий малый с жирными до плеч космами хватил залпом полкружки, крякнул. Ему предусмотрительно протянули вяленую воблу, он понюхал ее, закатив блаженно глаза, и передал соседу, похожему на цыгана жуликоватому молодцу. Ноздри его крючковатого носа вздрагивали, глаза, бегающие то и дело вокруг, как у заговорщика, попавшего в облаву, вдруг остановились на унылой фигуре Евдокима. Тот стоял напротив питухов, глотая голодную слюну. По припухшему от бессонницы лицу, помятой куртке, грязному картузу крючконосый, должно быть, почувствовал в нем своего. В жадных глазах его появилось сочувствие.

— Плеснем мученику, что ли? — спросил он сотрапезников.

Те потеснились, махнули Евдокиму.

— Эй, ты! Иди ужо, глотни на опохмелку, душа християнская…

Он не стал дожидаться, когда позовут вторично, примостился боком. Взял кружку «монопольки», поклонился всем.

— Хлеб вам да соль!

— Ешь, да свой… — ответили.

Выпил одним духом, крякнул по примеру других, схватил протянутую казовую воблу и вгрызся в нее острыми зубами: только кости хрустнули. Зачавкал с жадностью, растроганный: не перевелись все же на свете добрые люди!.. Обвел компанию повеселевшими глазами, а у компании рожи вдруг почему-то вытянулись. В тусклых глазах появилось не то удивление, не то возмущение. «С чего бы это они? Обиделись, что ли?» — успел подумать Евдоким, как кто-то трах ему по шее! Он повалился набок, и огрызок воблы выпал из рук. Только поднял голову — бац с другой стороны по уху, да так, что на спину перевернулся. Вскочил, хлопая глазами, захлебываясь от злости и возмущения. Сжал кулаки, готовый броситься на обидчиков, а те и глазом не повели, будто его не было вовсе. Сидят на кругу, вперив взгляд в зеленую бутыль.

— За что? — прошептал Евдоким, часто дыша и чуть не плача не столько от боли, сколько от обиды. — За что лупите? Сами же позвали!

Компания хранила непроницаемое молчание. Только крючконосый покачал с упреком головой:

— Эх, ты… Тебя пожалели по-братски, опохмелиться дали, а ты народ объедать?

— Верно! — буркнул рыжий с жирными космами. — Не мухлюй!

— Ишь, жук, дорвался до чужих харчей! Валяй, стало быть, к Шихобалову, там и обжирайся!

— Иди, иди отседова, а то вот те крест! — пообещал, багровея, бородач мрачного вида и перекрестился.

Евдоким плюнул и, бормоча ругательства, поспешил отойти от компании. Неподалеку собралась огромная толпа лапотников, шумела разноголосо, ругалась на чем свет стоит. Какой-то мужичина, обросший серой шерстью, в картузе набекрень, влез на выброшенную половодьем, вросшую в ил корягу, закричал застарелым пропитым голосом:

— Что тут растабаривать! — И картузом по колену. — Эй, други! Пришло наше! Вона бары — в чилиндрах разгуливают? Разгуливают! Шанпанским с барышнями упиваются? Упиваются! А мы на них хрип гни? Да? Что калякать! Красного петуха — и все двери-ворота настежь!

— На-ко те в пузо, Шестипалый! — сипло взвизгнул сгорбленный коромыслом мужик с жидкой татарской бороденкой. — Знамо, кто те зенки заливат! Посулы дает, а случись дело — дык в кусты, а меня казак нагайкой! Накось, держи карман шире! — сделал он неприличный жест.

Толпа гоготнула в восторге.

— Ах, ты паскуда! Казацкой плетки испужался! — зачастил в ярости Шестипалый и, соскочив проворно с коряги, смазал оппонента по роже: — Вот те!

Мужик потряс бороденкой, согнулся в три погибели и неожиданно по-козлиному боднул Шестипалого в живот. Сцепились, злобно рыча, завертелись на сырой осклизлой глине.

Евдоким, ученый горьким опытом, не остывший еще после «опохмелки», потрогал горевшее от затрещины ухо, попятился, чтоб не попасть в новую передрягу. Стоящие кругом проявили слабый интерес к потасовке: здесь и почище бывают баталии… Все же двое-трое лениво растащили тузивших друг друга противников.

В этот момент на корягу вскочил невысокий парень с щегольскими усиками над ярко-красными губами, тряхнул черной копной курчавого чуба, поднял руки.

— Эй! Погодите морды утюжить попусту! Дело есть.

— А ты кто такой?

— Я не Шихобалов…

— Да ну? Врешь, чать? — откликнулся кто-то озорно.

— Верно говорю.

— А-а! Стало быть, ты предводитель дворянства Чемодуров!

— Нет, я Михаил Заводской!

— Фью-ю! Ну и хрен с тобой! Велика шишка — заводской… А мы — народ вольный! Крючники-дворянчики. Ась?