Буян

— То можно узнать. А работа, что ж… Подсекай! — крикнул он свирепо. Евдоким дернул удилище, из воды со свистом вылетел голый крючок. — Эх, упустил, раззява… А еще Маркса читает!.. — проворчал Коростелев.

— Да. Было такое… — наживляя крючок, сказал со вздохом Евдоким. — Да вот только не соображу, как это умнейшее учение приложить к нашему рассейскому кавардаку. Государство ведь у нас не то, что капиталистическое, а черт его знает какое! А раз нет капитализма, значит нет и пролетариата, могильщика его… Так не преждевременна ли вся эта заваруха?

— А у нас, между прочим, никто спрашивать разрешения не будет. Мужики-то Маркса, как ты, не читают, бунтуют — и все. Не хотят ждать, пока пролетариат сил наберет. Не стоять же нам в стороне! Надо ковать железо, пока горячо. За месяц революции, брат, люди умнеют больше, чем за годы застойной жизни. Так что ждать полного расцвета капитализма, пропади он пропадом, не будем.

— Зачем, не понимаю, поддерживать дело, уже заранее даже теоретически обреченное на провал? Зачем лишние жертвы?

— Там я программу нашей партии привез, — кивнул Коростелев. — Прочитай, в ней все сказано. И «Что делать?» Ленина. А то, я вижу, ты такой грамотный стал, что вот-вот в экономизм скатишься! Еще этого мне не хватает…

— Я не знаю никаких экономистов, — буркнул Евдоким.

— Есть и такой марксизм панихидный… Попозже как-нибудь дам тебе прочитать «Кредо» мадам Кусковой — разберешься.

Уха в этот вечер была жидковата — политика помешала. Утром Коростелев уехал, а Евдоким продолжал заниматься, как он говорил, усиленным книгоедством.

Спустя несколько дней, когда совсем уже стемнело и лесорубы разбрелись с делянки, Антип зашел к Евдокиму и позвал его с собой. Пришли к берегу Волги, сели над обрывом в безлюдном месте. Было тихо, даже шелеста осокоря не слышно, только за лесом в Бобровке беззлобно от скуки полаивали собаки. Корявые стволы дубов подступали к самой круче, ветви тянулись в одну сторону, словно хотели поглядеться в Волгу: там плыла похожая сверху на черную щепку лодка, зажигая за собой тусклые желтоватые огни бакенов. Из лесу заструилась песня — трогательная песня летнего вечера с гудом жуков, с комариным звоном, с шуршаньем песка, осыпающегося с уступа кручи. В песне той слышались и плеск волн, и одинокие голоса птиц, и стук ложек-бутырок о котелок с ухой… После дневного зноя воздух, напитанный горьковатым запахом таловых прутьев, был покояще мягок, как приятный легкий хмель.

Евдоким сидел, опершись подбородком на согнутые колени, и задумчиво ломал сухой прутик, поглядывая изредка на лицо Антипа с резкой складкой меж темными бровями, под которыми водянисто поблескивали серые пытливые глаза. Антип рассказывал, что приказчиком служит недавно, а до того много лет был лесником в Старом Буяне, пробовал одно время спекулировать овсом, да прогорел, незадачливый купец…

— Нашему ли брату тягаться с миллионщиками Аржановыми да Шихобаловыми!

— Скажи мне по чести, дядя Антип, — перебил его Евдоким, — вот ты приказчик, живешь не в пример другим лучше, зачем тебе сдались революционеры? Дела всякие опасные?

— Хм… Зачем… Много причин, сынок. Сто напастей злых испытал. Сызмальства хлебнул…

— А все же? Расскажи про свою жизнь.

— Да ты отца своего поспрошал бы, он знает меня во как! И на слово резв. Уж он-то лучше расскажет, чем я, — отнекивался Антип, но Евдоким настаивал: ему хотелось узнать, кто же этот суровый на вид человек, у которого он живет без малого три недели.

— Ну, что ж, послушай… — согласился Антип, скупо улыбаясь. Поглядел исподлобья на черную гладь воды, где изредка вскидывалась шустрая селедка «бешенка», повел кряжистыми плечами, сказал: — Силенкой-здоровьем бог не обидел меня — справным родился на свет. А к пятнадцати годам и вовсе возмужал и ростом и крепостью. Самый раз к делу привыкать. Не до учения, коль нужда заела! Отдал меня отец в весельники на плавню. Как вскроются, бывало, реки, тут рыбаки и собираются связками по две лодки, а на каждой — мужик и подросток, который в веслах правит. Отдал меня отец по рублю в неделю, а когда вода спала до межени, к верховым рыбакам определил, к Воловушкину Николаю Силычу. Только ловить уже не сетями, а шашковой снастью. Это работа полегче, и ловили утром да вечером. Через год я уже скопил на сплаве шесть рублей. Потом ходил с отцом за Волгу дрова рубить купцу Назарову, а осенью в Самару поехал, работал у Мясникова по рыбному делу. В то лето страшный недород ударил, разбежался с голоду люд деревенский, подался и я на заработки. Навалили на меня усилистую работу — врагу не пожелаешь: в известковые ямы бутовый камень подвозить. Это недалеко от Дерьма. Место такое повыше, вон там, на Волге, бурлаки прозвали… Жуть! В половодье года не бывало, чтобы не затащило судно в подъяр да людей не перекалечило.