Буян

Решение пришло к вечеру. Евдоким перелез с трудом через больничный забор, запахнул потуже халат и, озираясь осторожно, направился в город. Украдкой подошел к дому Анны, бросил камушком в стекло.

«Пустит или не пустит?» Анна показалась в окне, всплеснула руками, прижала палец к губам, показывая, чтоб входил тихонько.

Евдоким поднялся по скрипучей лестнице в кромешной тьме.

— Свет не зажигай, — попросил он шепотом, когда Анна заперла за ним дверь.

— Что случилось?

— Удрал из больницы.

— Жандармы?

— Ага… — соврал Евдоким. — Укроешь меня на денек?

— Живи, что за вопрос!

— А Сашку Трагика сможешь позвать? Очень нужно.

— Попробую завтра. Поищу. Ложись, спи.

Она постелила ему на ребристом продавленном диване, повозилась в темноте и, вздохнув, затихла на своей кровати. Евдоким долго не засыпал, прислушивался к ее дыханию, думал о своем.

Утром, когда он открыл глаза, Анна стояла у распахнутого окна принаряженная и жмурилась от бьющего в глаза солнца. Увидела, что гость проснулся, улыбнулась и покраснела.

— Доброе утро, Аня. Уходишь?

— Надо идти, дел — невпроворот. В городе такое творится! Четвертый день сегодня как не работаем — забастовка. Шесть тысяч рабочих бастуют — вот как! Струковский сад ульем гудит: собрания, митинги, а полиция и носа не кажет. Трусят фараоны. Проснулась рабочая рать. Журавлевский завод стоит, Лебедевский и фон Вакано — тоже, мельницы Ромашова, Щедриной, железнодорожные мастерские — всех не перечесть. Нынче в десять часов стачечный комитет заседать будет, может, встречу там Сашу. А ты лежи пока. Из комнаты — ни боже мой! Слышишь?

Анна подошла к дивану, наклонилась над Евдокимом, спросила еще раз:

— Слышишь?

Он взял ее белые, в щелоке вываренные теплые ладони, прижал к своему лицу.

— Спасибо тебе, Аннушка…

Она отняла руки, опустила глаза.

— Не забудь поесть. Там, в шкафчике. — Посмотрела на него пристально, видимо, хотела сказать еще что-то, но сдержалась. Серые глаза ее, подсвеченные добротой и сердечностью, потемнели, она кивнула головой и ушла.

Евдоким проскучал по-сиротски до полудня. Полистал от нечего делать единственную книгу Анны — сонник Мартына Задеки, пока не надоело. Встал, прошелся по комнате, поглядывая с опаской под ноги: половицы прогибались и скрипели. Наконец часа в три вернулась Анна и привела с собой Коростелева.

Вошел не здороваясь, снял фуражку, присел на стул так, что колыхнулся пол. Измерил Евдокима с ног до головы недоверчивым взглядом, и лицо приняло выражение трагической маски. Помолчал. Евдоким тоже молчал, закутавшись в одеяло, Анна осталась у порога, поглядывала коротко и настороженно то на одного, то на другого. Коростелев прошелся ладонью по своему ежику, сказал:

— Все же странный ты тип, Дунька… То отбрыкивался от политики изо всех сил, а тут такого накрутил! Точно с цепи сорвался… Должно быть, верно говорят: у кого брови срослись, тот страдает непостоянством…

Уголки губ Анны чуть поднялись в мимолетной улыбке. Евдоким потер нервно руки, сказал, хмурясь:

— Что ж, правильно. Суй под микитки, давай…

Коростелев отвернулся к окну, принялся барабанить пальцами по столу. Затем спросил, щурясь пристально ему в глаза:

— Зачем я тебе понадобился?

— Чтоб разглядел меня получше. С тех пор, как мы виделись последний раз в Кинеле, много всякого случилось.

— М-да… Времени, действительно, прошло немного, зато и выиграно и проиграно — дай боже!

— На мою долю достались одни проигрыши, — отозвался Евдоким сумрачно. — На поверхности удержаться трудно: не одна, так другая акула голову оттяпает.

— Гм… Однако до последнего времени ты неплохо ладил с акулами.

— Обстоятельства, — буркнул Евдоким угрюмо, с досадой. — Но я не пескарь, об меня еще обломают зубы. Помоги мне только, сведи с людьми настоящими — жалеть не будешь. Или боишься, что я провокатор? Что подослали меня? — нахохлился Евдоким, приметив усмешку, мелькнувшую на лице Коростелева.

— Эк корежит тебя! — поерошил тот ежик. — Любишь ты словеса страшные подпущать везде… У тебя, Дунька, неизлечимая болезнь: искажение мышления — это совершенно ясно.

— Я знаю. А в больничной палате много было времени для самоанализа. Ты не веришь мне, а я ведь перед вами как.. Эх! К кому ж еще мне притулиться? Иль нечистым ходу в революцию нет?

— Революция, Дунька, дело нешутейное, — сказал наставительно Коростелев и, пожав плечами, заметил: — Савва Морозов, к примеру, миллионер, не против революции… Один хочет земли, другой еще чего-то…

— Я тоже хочу земли. Земли и свободы. Горло перегрызу тому, кто… — сжал Евдоким кулаки, краснея. Коростелев нетерпеливо отмахнулся.

— Земля и воля, тра-та-та! И дум высокое стремленье. Красиво звучит! А партии нужны чернорабочие, бойцы будней. Ты вот просишься к нам, а знаешь ли хотя бы, какие есть социал-демократии на свете? В какую, собственно, дверь толкаешься ты?

Евдоким покосился на Анну, соображая, сказал как о чем-то само собой разумеющемся:

— Конечно, в ту дверь, за которой сидит Маркс!

Коростелев рассмеялся.