Буян

— Дунька-падаль! Знатно отделали… Зря не доконали… — проговорил он с сожалением. Толкнул носком под бок, усмехнулся: — Подыхай, пес губернаторский! Туда тебе и дорога…

Всплеснул руками, как бы отряхивая пыль с ладоней, поднял с земли оброненный лоскут флага, спрятал в карман и пропал в темноте.

Глава восьмая

Высокий потолок угрожающе раскачивается. Сердце стучит все быстрее, и каждый удар отдается болью в висках. Резко пахнет карболкой. Внезапно потолок рушится. Евдоким в испуге закрывает лицо, чувствует под ладонями бинты и громко стонет.

— Кто это тебя так, паря? — слышатся рядом старческий голос. — Казачки удалые иль братья земляки распушили?

Евдоким медленно поворачивает голову, видит по соседству на койке старика с синюшным одутловатым лицом.

— Где я? — спрашивает Евдоким слабым голосом.

— Ого! Видать, паря, паморки тебе подчистую отбили… Где ж такому находиться, как не в больнице? — отвечает старик, и тоскливая усмешка трогает его небритые щеки. Он видит, как страдальчески кривятся распухшие губы новенького.

— Что, трещит? — показывает с хриплым смехом на голову. Кряхтя и скрипя пружинами, поворачивается на койке, шарит в тумбочке и протягивает завернутую в тряпицу бутылку. — На, паря, подлечись. М-да… о-хо-хонюшки… Все люди братья, растуды их! За что ж это тебя?

Глотнув жгучей водки, Евдоким помолчал, пытаясь вспомнить, с кем же, на самом деле, сражался он вчера ночью. И не вспомнив, сказал старику «спасибо» и опять закрыл глаза.

— Эх-ма! — вздохнул тот. — Зверье дикое… Готентоты. А ты не горюй — были бы кости целы, а нутро подживет и сверху все пригладится.

Евдоким не ответил. После выпитого полегчало немного, стало свободнее дышать и думать. Он принялся собирать в памяти все, что произошло с ним за последнее время, и не мог найти объяснения, отчего линия жизни, много раз прочерченная и выверенная в уме, неожиданно надломилась и пошла вкривь. Кто виноват в этом? Сашка Трагик со своим Марксом и социал-демократами, Череп — анархист или эсер, черт его разберет, — погромщики из вонючей пивной Тихоногова, полоумная тетка Калерия, наконец, архистратиг и сногсшибательная Анисья? Как он, Евдоким, попал вдруг в такую унизительную зависимость от этих разных и по большей части безразличных ему людей? По нелепому стечению обстоятельств, случайно? Не чересчур ли много случайностей за одну неделю?

Нет, это звенья одной цепи, выпадет любое — и цепь разорвется. А пока она скрутила его по рукам и ногам и не дает дохнуть свободно:

«Люди — братья…» Как бы не так! Все они как волки жестоко грызутся за лучшее место на земле и худо слабому, кто окажется меж противников и не пристанет ни к кому, — растопчут. Вот и рвется каждый в стадо, чтобы избавиться от одинокого бессилья, и чем раньше попадет туда, тем меньше тумаков получит в этой бесконечной вселенской драке.

«А ты, дурак, хотел жить среди волков сам по себе, потихоньку от волчьего пиршества куски перехватывать, ан самого чуть не сожрали».

За окном наступили сумерки, в палате затеплилась мутная лампочка. Няньки стучат посудой, разносят кашу. Больные лежат и переговариваются изредка, вяло. Нового ничего нет, старое неинтересно: давно все пережевано, надоело. В открытое окно вливается прохлада, но устоявшийся запах карболки сильнее свежего аромата молодых кленовых листьев.

Евдоким проглотил кружку бурого чая, заваренного для крепости с содой, приподнялся медленно, ощупал свое тело, как старый, износивший себя человек, у которого постоянное горе превратилось в хворь. Оттого и голова работает неправильно, и мысли обрываются и перескакивают с одного предмета на другой. Вчерашнее, ненужное, от чего хочется немедля отделаться, назойливо лезет, заслоняя собой главное. А что главное? Ответ, кажется, — вот он! Вертится на уме, а не дается никак, ускользает. Евдоким напрягает все силы, чтоб ухватиться за острый беспокоящий гвоздь, засевший в мозгу, но именно в этот момент кто-то тихонько начинает петь. Даже не петь, а скорбно бормотать:

Я лугами иду, ветер свищет в лугах:
Холодно, странничек, холодно.
Холодно, странничек, холодно.
Я хлебами иду — что вы тощи, хлеба?
С холоду, странничек, с холоду,
С холоду, родименький, с холоду.
Я всю Русь исходил: воет, стонет мужик;
С холоду стонет он, с холоду,
С голоду воет он, с голоду.