Буян

«Вот те и деревня…» — подумал Евдоким, закусывая. Ему вспомнился день, когда он удрал из Кинеля после разгрома училища, площадь возле самарского вокзала, ретивый сторож, прогонявший запуганных, затурканных мужиков. Те мужики, и вот мужик, да разве можно сравнивать их? Этот похитрее и похищнее любого крепостника бывшего! Те — щенята перед ним. У этого все рассчитано, примерено, продумано. Спорить с ним — дело дохлое. И все же Евдоким не мог удержаться, чтоб не пугнуть, не порушить непреклонную самоуверенность кулачины. Заметил невинным тоном:

— А говорят, голодранцы заберут всю землю у бар и меж собой поделят.

— Всю землю? Не-е… — протянул небрежно Силантий. — Не по Сеньке шапка… Того не будет никогда. Хотели бы, да силенок не хватит. И умишко подкачал.

— Марксисты считают, однако, по-другому…

— Да? Ну, дай бог нашему теляти волка слопать… А ты что же, марксюк?

— Знаю…

— Гм… Придется разузнать и мне, коль нас касается.

— Не забывайте, что кроме темных рабочих да мужиков есть образованная интеллигенция.

— Ну, те ничего не умеют. Пусть хоть революцию делают…

«Вот сукин сын!» — выругался про себя Евдоким, сдерживаясь, чтоб не выложить тут же все, что о нем думает. Но то ли чересчур обильная выпивка расслабила, то ли согласные взгляды, которые бросала Арина на свекра, кивая легонько головой, погасили в нем назревавшую вспышку, но на этот раз ссора не разгорелась. Сидели еще долго, пили много, и Арина пила с ними. Уже стемнело, а Михешка все не приходил. Арина вздула огонь, закрыла ставни и ушла во двор хлопотать по хозяйству. Слышен был ее строгий повелительный голос, невнятная перебранка с работниками, но все это как бы скользило поверх чего-то очень неприятного, неуловимо-враждебного, что возникло в груди Евдокима, пока он сидел у Тулуповых. Да и говор захмелевшего Силантия отвлекал.

«Честолюбив, дьявол…» — подумал Евдоким, а тот, помолчав, заговорил доверительно, глядя в упор помутневшими глазами:

— Вот этими… Черными, видишь? Один! — показал он свои крепкие коряжистые руки, поросшие черными волосами. — Сам себе жизнь сделал. Вот! Потому и любезна она мне, как пьянице водка… Давай, значитца, чикнем по одной. А ты, сваток, за меня держись… Понял? — Подпер голову рукой. Глаза стали красными, округлились, на седеющих висках блестели капельки пота.

«Развезло старика…» — усмехнулся Евдоким, чувствуя, что и сам уже тяжел. Вдруг Силантий выпрямился, посмотрел исподлобья совершенно трезвыми глазами, тронул рукой коротко подстриженные усы, сказал с укором:

— А Наденька-сватенька, сестрица твоя, — горда. Не приведи господь. Н-да… Не признает…

Евдоким поглядел на него удивленно.

— Чем же ей гордиться?

— То у нее спроси… Ты вот не брезгуешь. Ученый, хе-хе… Горох моченый… То-то же! Не плюй в колодец! Как ни вертись, а все дороги ведут в Москву, то бишь на кладбище…

Управившись по хозяйству, вернулась Арина, выпили еще. Михешка так и не появился.

— Знамя… Им — знамя? Нам знамя! — бормотал Силантий, ударяя кулаком по столешнице. — Им сунь под нос кусок хлеба, они хоть за хвостом собачьим побегут. Вот им знамя! — показал Силантий кукиш.

— Ну, вояки, развоевались… — сказала, улыбаясь ласково, Арина.

— А ты не ворчи, не печаль гостя. Ну, ладно, ладно… Сношенька у меня — золото… Ха-ха-ха! — повернулся Силантий к Евдокиму и опять довольно засмеялся. А Евдоким совсем уже раскис и соображал туго. Встал, пошатываясь. Арина посмотрела на него с добродушной иронией, покачала головой и повела в боковушку на постель.

Под утро, когда совсем уже рассвело, Евдоким проснулся от нестерпимой изжоги. После Силантьевой настойки голова была как котел и внутри все горело. Страшно хотелось пить. «Где у них вода? — соображал Евдоким, тряся головой. — Выйду, пожалуй, во двор, напьюсь из колодца свеженькой». Ботинки не обул, чтоб не стучать, пробрался тихонько на цыпочках в коридор и замер настороженно, с поднятой ногой, точно аист на болоте: из-за двери в смежной комнате слышались приглушенные стоны, будто кого-то душили. Припал к двери, прислушался испуганно. Стоны утихли, только частое дыхание. И вдруг вскрик, хмельной, блаженный и следом жаркий прерывистый шепот. Евдоким вобрал голову в плечи и — задом, задом, чтоб не скрипнуть половицей, не спугнуть ласкавших друг друга молодых — обратно к себе в боковушку. Встал у окна, почесал затылок. Подумал, что вечор-таки здорово напился. Не помнил, как попал сюда. Подумал и о том, что встанет вот родня и опять придется опохмеляться уже с Михешкой, а сатанинская настойка просто с ног сшибает. И отказаться неудобно, скажут, как о Наде: зазнается непомерно, — соображал Евдоким, но подслушанное нечаянно минуту назад упорно вертелось в голове. К здоровой мысли о том, что супружеские радости — дело естественное, примешивалось недовольство не то на себя, не то еще на кого-то, а на кого — непонятно.