Буян

Пить все-таки хотелось. Евдоким обулся, открыл осторожно окно, вылез на улицу. На перекрестке виднелся колодец. Евдоким прикрыл раму и направился к нему. Вода была холодная, даже кинуло в дрожь, но прошло несколько минут и по телу снова разлилась похмельная млость. «Пойду на Кондурчу, искупаюсь», — решил он и свернул к реке. Шел и вспоминал вчерашнюю полупьяную откровенность Силантия, потом с несвойственным ему лирическим снисхождением подумал о сестре: бесхарактерная женщина. Как быстро впитала она в себя чужое и сама вросла в него. И ведь это от любви к мужу всасывает она кулацкие взгляды и мнения.

«Но как в таком случае понимать пренебрежительные слова старшего Тулупова о младшем? Разве из них следует, что сын пошел в отца? Надо с Надюшей поговорить, ведь не зря не кажет она носа в новый двор сестры! Вот я теории всякие, марксизм заучиваю, чтобы убеждения были прочны, не колебались. А на чем Силантия убеждения держатся? На чьих сваях он стоит? Черт! В Старом Буяне, как гриб-дождевик, вырос собственный капиталист! Капиталист, говорящий против царя, против правительства, жаждущий коренных реформ».

Евдоким усмехнулся. Вспомнилось читанное где-то анекдотическое предположение, будто острова иногда образуются оттого, что на дно реки попадает падаль и река около нее наносит песок.

— О! — воскликнул Евдоким оторопело и остановился: навстречу ему шел Михешка. — Ты!? — словно не веря своим глазам, повторил Евдоким с не погасшей от изумления ухмылкой.

— С приездом тебя… — протянул Михешка толстую мягкую руку. — Что больно рано поднялся? Аль совсем не ложился?

— Ты… Ты куда? — пролепетал Евдоким, глядя на зятя, как на привидение, и чувствуя в груди сжимающий холодок страха.

— Спать иду. На мельнице нынче завозно стало, а мельник пьяница. Пришлось…

— Я у вас был, — перебил Евдоким и поспешно добавил: — Вечером был. Иду купаться вот…

— Это — дело. И я, пожалуй, с тобой. Сейчас захвачу удочки. Заря — самый клев. И поговорим на просторе.

Михешка заторопился, а Евдоким как стал, так и остался столбенеть посреди улицы. Ядовитый стыд и еще что-то невыносимо нелепое, не похожее ни на что, наползало на него. Хотелось завыть волком, броситься на землю и бить ее кулаками.

* * *

Что ни день, то жизнь тороватей событиями. Что ни день, то новые слухи по селу ужами расползаются. Словно длинные тени тянутся к мужикам от всего, что творится в губернии, будорожат души и направляют мысли на одно: голод. Да, голод! Засуха доконала истощенную землю, и земля, как измученная, состарившаяся в непосильных трудах женщина, уставшая рожать заморышей, решила отомстить людям, обрекла их на медленную мучительную смерть. «Хлеба!» — закричали все, а цены на него — этот вечный показатель терпения бедных — растут. Сытые хищники хитры: они не повышают открыто цен, у них про запас много других уловок. Приехали намедни из Самары мужики, рассказывают: позавчера в булочных Ленца продавали ржаной хлеб по три копейки фунт, а вчера он исчез. Собственно, хлеб не исчез, но немец прежнему хлебу придумал новое название и дерет теперь за него втридорога.

Горькое чувство охватило Евдокима, когда он смотрел на изнуренных мужиков с запавшими тусклыми глазами, с тощими котомками за спиной, бредущих по дороге в поисках заработка, в поисках хлеба. Пустой желудок не допускает никакой отсрочки, голод заставляет кусаться. Не поешь, так святых продашь…

Грозные пожарища полыхают по округе, а голод свирепствует, гонит деревенский люд в города, но города в них не нуждаются: своих безработных девать некуда.

…Евдоким шел на нелегальное собрание старобуянского революционного кружка в дом старосты Казанского, смотрел и слушал, что делается на улицах. Как ни соберутся два-три соседа у плетня, две-три бабы у колодца, разговор у всех один:

— Слышь, кум, хутор-то Золотаревский того?..

— Ещё третьеводни слыхал. Намедни именье помещика Притвица в Нагорном до корня растащили, ну! И хутор купчихи Шалашниковой в Багряшах растеребили в лоск.

— Э-эх! Что Багряши! Знаем мы те Багряши… Земля там, шабры, ку-уды до графской, Орлова-Давыдова… М-да… Поднаживаются мужики сосновские… — вздыхал завистливо третий.

— У нашего паука Коробова тоже землица — дай бог! Да попробуй возьми ее!

— Все берут, а мы что? Время теперь такое — брать свое. Землю Коробова, чать, прадеды наши ухаживали!

— То-то и оно! Дождемся, пока другие все расхватают, останемся ни с чем голодной смертью помирать.

У колодца бабы:

— Изба совсем валится, а в Кармазихе удельный лес вовсю рубят. Говорю своему чурбану: паняй и ты, авось и тебе достанется. А он мне одно талдычит: сход, слышь, постановил не трогать ничего, потому все будет скоро наше, а супротив кто пойдет — надел урежут.

— О-хо-хо… Будет оно наше… Держи карман шире..

— И что такое деется на свете! — пригорюнилась сухонькая бабка, утирая уголком платка вылинявшие глаза.

Скуластая, с приплюснутым носом молодуха покосилась на проходившего мимо Евдокима, заговорила шепотом: