Буян

Евдоким, хмурясь, пожал плечами. Он не спускал с Михешки подозрительно-иронического взгляда, пытаясь определить: правду говорит он о деньгах или врет? В глаза упрямо лезла идиллическая картина семейного благополучия Тулуповых, властный Силантий с его полупьяными признаниями, согласные кивки сношеньки Арины… Да чтобы этот старый мироед-снохач допустил Михешку к своим деньгам? Евдокима охватило глухое раздражение, а от раздражения росла уверенность в том, что Михешка тут ни при чем. Деньги дал Силантий. Не на революцию дал — на бунт! «Пусть голоштанники с барами подерутся, в выигрыше будем мы, хозяева!» Прижимистый Тулупов зря денежки не швырнет, уверен, подлец, что все вернется обратно к нему, воздастся сторицей. «Ну, блажен, коль верует… Посмотрим!»

Рассуждения Евдокима прервал въедливый голос того же Жидяева, похожего на сушеную воблу.

— Граждане, а нет ли в этом пожертвовании какого подвоха? Тут надо помараковать…

Мужики замялись. Евдоким, обозлившись, крикнул Михешке придирчиво:

— Может, тебе и расписку дать? Получено, дескать, от такого-то, на то-то, столько-то?

— Вот что, — сказал Писчиков. — Я думаю так: если, Михаил, деньги эти твои, то и купи на них оружие. Сам купи и доставь сюда. Верно, граждане?

— Именно так!

— Пусть покупает.

— С зятем, стало быть, с Шершневым.

— Прошу меня к Тулуповым не лепить! — возмутился Евдоким, краснея.

— О-о! А ты, паря, характер не показывай, никто тебя не лепит…

— Тише! Тебе, Евдоким, народ дело доверяет немалое. Ты кто есть? Ты должон держать смычку с Самарой!

— Точно! Знаешь входы-выходы, вот и действуй с умом, чтоб оружие было справное.

Мошков вынул из кармана книжицу с бланками рецептов, вырвал листок и принялся тут же писать, сколько оружия закупить в магазинах.

— Будет из чего стрелять — молодежь к нам валом повалит! Вот тогда и отомстим царю и за девятое января, и за все остальное, — восклицал Мошков со злобным воодушевлением.

«А Мошков этот — ничего… Свирепый! — подумал Евдоким. — Говорят, эсер. Что ж, не все коровы пеги… На Череп-Свиридова или на друга его Чиляка не похож нисколько! Быть может, потому и нравится? Но сваток-то, а? — вскинулся опять мысленно Евдоким. — Коль такой жук раскошеливается, значит, революция зашла далеко».

— Хорошо, — сказал Евдоким, — я поеду за оружием.

Ему было приятно и доверие земляков, и само дело со щекочущим душком опасности. Оружие — хорошо. Для очищения от скверны всех и всего…

Михешка тоже, видно, доволен, посматривает заискивающим взглядом, считает, должно быть, свояка важной персоной, хочет с ним поговорить. Но Евдоким отворачивается: если бы не затея с оружием, родственника этого ему и на дух не надо. С Михешкиным ли характером и способностями лезть в подпольщики! Тьфу!

После собрания Евдоким первым покинул двор Казанского и, юркнув в темноту, направился домой. Настроение поднялось: скоро опять Самара, важные дела, встреча с Аннушкой. Оттуда, из Самары, исходило ясно ощутимое притяжение, и это притяжение заглушало в нем душевную смуту. Жаждущая деятельности, нетерпеливая натура Евдокима находилась как бы в оцепенении, но внутри ее медленно переворачивалась рыхлая масса различных теорий, взглядов, идей. Те, что были ему сродни, горячо впитывались в мозг, в душу; чуждые, которым он внутренне сопротивлялся, накопившись, вспучивались, давая о себе знать, как неприятная отрыжка, и тогда в душе начинали копошиться сомнения. Он задавал себе один и тот же вопрос: что достанется тому, кто делает революцию? Кто выиграет: такие, как он, Евдоким, или Тулуповы? Больше всего смущала нагловатая уверенность Силантия. Зря жертвовать он не будет, у него расчет точный. Музыку заказывает тот, кто платит.

Евдоким редко раздумывал о своем будущем, а когда это случалось, тут же неприметно возникал образ Анны и ложился прозрачной тенью на все его думы. Анна в голубой косынке идет вдоль межи и машет ему букетом васильков. Ее почти не видно из-за стены тучной шершневской пшеницы. В косе ее — тоже васильки, а в глазах — укор: «Размечтался ты, Доня….»

Подходя к своему дому, Евдоким увидел на крыльце что-то белое, похожее издали на снеговую бабу. Приблизился, узнал сестру Надюшу. Она сидела на ступеньке в белой кофточке и белом платке на голове.

— Сумерничаешь в одиночестве? — спросил со смешком.

— Скучно… — пожаловалась она, вздыхая.

— Пройдемся на Кондурчу, погуляем…

— С тобой?

— Гм… Иди с принцем датским, если со мной не хочешь…

— С принцем… Комары там, — протянула она капризно, но встала. Пошли по дорожке, исхоженной сотни раз: Надюша впереди, Евдоким — за ней. Было лунно. Густые ивы стояли, понурясь над рекой, словно раздумывая, не омочить ли свои седые волосы в синеватом, едва приметном течении речки? На том берегу от самой воды возвышались свинцовые стволы осин, как пустые веретена на заброшенной ватермашине. Во всем: в листве деревьев, в тенях на земле, в воздухе преобладал мутно-синий цвет.