Буян

Крепко подвыпивший Кикин разглагольствовал, взмахивая тяжелыми руками.

— Это забастовщики, революционеры вырвали у государя манифест! Откололи камень от самодержавного трона!

— Граф Витте опутал государя императора! Япошкам продался за миллион, заключил мир в угоду врагам, когда государь собрал несметную силу воинства русского.

— Правительство бросило монарха на растерзание врагам!

— Есть и на мошенников управа! Царь один не может защититься, а мы зачем? Свобода так свобода!

Либеральные члены Комитета общественной безопасности, наслушавшись подобных речей, возмущенные и напуганные выступлением вице-губернатора, убежали на экстренное совещание к присяжному поверенному Бострому. И вечером того же дня в Петербург отбыла специальная делегация к Председателю Совета Министров графу Витте. Члены комитета постановили: в Самаре не должно быть места ужасным погромам с разрушениями и человеческими жертвами, подобных тем, которые произошли во многих городах России. Делегации вменялось изложить новому главе правительства всю пагубность вредной для общества деятельности вице-губернатора Кондоиди и требовать немедленного отстранения и удаления его из Самары.

Потап Кикин, Софрон Щеглов и еще несколько человек из их компании уходили последними. На улице купцов остановил оборванный чумазый галах с каким-то выветренным лицом и синим птичьим носом. Он снял с головы остатки картуза, подобострастно поклонился и, выпячивая бескровные губы, хриплым от пьянства голосом изрек:

— Честной компании!..

На него не взглянули, прошли мимо. Но галах догнал, засеменил сбоку и, все так же заискивающе кланяясь, стал клянчить:

— Ваши степенства, поспособствуйте на стакашек… Ей-право, вот тут горит… — стучал он себя сухим грязным кулаком по впалой груди.

— Иди, иди… — отмахнулся от него Кикин. — Бог подаст…

— Господа честные, ваши степенства, я ведь по совести! За здравие и благоденствие государя императора желаю, потому его светлейший патрет стюденты ножиком чик-чик…

Купцы остановились, изумленно и недоверчиво уставились на востроносого галаха.

— Ей-бо, не вру! Тамотка, в женской гимназии… — показал он себе за спину.

— Ты что брешешь, золотая рота! — гаркнул грозно Кикин.

— Истинный бог, не вру, Потап Максимыч. Надругательство как есть, значитца, над священной особой… Измывались ужо, измывались! Начисто порезали царя-батюшку… — жалостливо захныкал пропойца, догадываясь, что попал в самую точку.

— Ах, каторжные! — ахнул кто-то.

Рыжее лицо Кикина побагровело, глаза стали, как щелки, и в них острые точки.

— Что ж это такое? — глухо вопросил он.

— Не допустим! — зарычал Щеглов.

— Братие, скликайте честной народ! За мной! — издал клич Кикин, свирепо играя мускулами лица.

Разъяренная компания вскочила в извозчичьи пролетки, понеслась во всю прыть на окраину, в пивную Тихоногова.

В помещении густо накурено, спиртной дух смешался с запахом солода, дурманит без хмеля. За столами — испитые лица со втянутыми щеками и молодые безусые. Лихо взбитые чубы, всклокоченные, прилизанные гладко с помадой. Все сборище затихло, уставилось на дородных бородачей, ввалившихся в пивную. Один из них, хмуря брови над поблескивающими раскосыми глазами, вскричал запальчиво:

— Православные, постоим за веру и царя, не дадим на поругание помазанника божия! Бей гимназистов-интеллигентов! Ведро водки ставлю!

Полумрак взбурлил. Замельтешили кулаки, оскалились рты, в глазах замерцала алчная злоба. Исчезнувший на короткое время хозяин вернулся с портретом царя в золоченой раме. Его подхватили и — на улицу. В сторону Узенького и Песочного переулков помчались посыльные сзывать своих. Не минуло и получаса, как ватага сотни в полторы с портретом царя в голове двинулась впритруску к женской гимназии. На белом полотнище над головами выведено черным:

«У нас есть царь! У нас есть бог! У нас есть родина!»

Обыватели, словно чувствуя приближение враждебной силы, поспешно закрывали ставни, запирали ворота. Встречные на улицах при виде такого скопища шарахались в испуге. Со стороны оно могло сойти за татарские похороны, если бы люди не размахивали обрывками цепей и не орали «Боже, царя храни». Ревущая толпа ворвалась в ограду гимназии, закричала остервенело:

— Бе-е-ей!

Из окон с частым звоном посыпались стекла. В чьих-то руках оказался лом.

Гак! Гак! — принялись высаживать массивную парадную дверь.

Бах! Бах! — полетели пули в окна третьего этажа. Внизу — развороченная мостовая, из нее с лихой руганью выковыривают булыжники, бросают за ограду метателям. От ближних домов волокли уже пожарную лестницу, готовился штурм. По ту сторону улицы, точно горсть подсолнуховой шелухи, рассыпались зеваки. Крикливые мальчишки с голодными глазами выметнулись из-за угла. Все что-то кричали, швыряли вверх шапки, хищно свистели, готовые броситься в свалку, чтобы доказать себе, что и они не трусы. Но никто почему-то не решался, только перекатывались по панели сюда-туда грязным клубком.