Буян

«Что это за «вновь установленный законодательный порядок?» Как это «привлекать в Думу по мере возможности»? Чем обеспечить неприкосновенность личности?» — в который уж раз спрашивал себя Евдоким. Из головы его не выходило тайное собрание на дебаркадере неделю назад, «Временный Закон по Старо-Буянскому самоуправлению», в котором было все, что нужно для жизни народа. И вот царский манифест — куцый и непонятный. Евдокиму не хотелось ни с кем разговаривать, он не прислушивался, о чем толкуют его спутники, ударяя себя азартно кулаками в грудь. Что они знают? Кто знает, куда повернет теперь стрелка компаса революции? Манифест неясен, но, возможно, выйдет ему толкование? А если нет? Значит, обман? Неужели кучка придворных чиновников столь беспардонно, нагло и просто обставляет многомиллионный российский народ? Словно детям малым показали привлекательную цацку и дети успокоятся. Но эта цацка — айсберг страшный! Маленькая ледышка радужно играет под солнцем на поверхности океана: все любуются ею, и никто не подозревает, какую опасную подлость таит она под водой.

* * *

На банкете, устроенном городской думой в день обнародования высочайшего манифеста, присутствовало много духовенства, губернских чиновников и купцов. В большой зал купеческого собрания набилось человек двести. Перед самым началом явился вице-губернатор Кондоиди со свитой. Во главе длинного стола слева сидели тузы: Шихобалов, Аржанов, Челышев, Лебедев, подальше от них к краю — их степенства более мелкого калибра в поддевках и сапогах, торгаши, барышники, купчишки из тех, что торгуют на базарах, держат кабаки и заезжие дворы. Среди них, словно обмазанное тиной, бородатое лицо Кикина. Он не спускал раскосых татарских глаз с вице-губернатора и нашептывал что-то хозяину скобяной лавки Софрону Щеглову. Тот кивал согласно крупной головой с густым чубом, расчесанным благообразно на пробор.

Первую речь держал Кондоиди. Говорил веско, убежденно. Складки на его лице, подпираемые снизу жестким воротником мундира, двигались вверх-вниз, и седоватые, усы с пышными подусниками грозно шевелились.

— …И что же мы видим? — спрашивал он. — Когда нам дарован манифест о гражданских свободах, враги русского народа… студенты… забастовщики… выходят из подполья… жиды-анархисты… — то затихало, то наплывало отрывочно на дальний конец стола, где восседали Кикин и компания. Их степенства ели глазами губернское начальство, утвердительно качали густо напомаженными головами, пыхтели, распираемые несметным количеством поглощенной мадеры.

— Революционеришки, подбивающие рабочих и крестьян… — долбил свое Кондоиди. — Недовольство и беспорядки… благословенный государь… великие вольности народу. Православное христианство не допустит! Японские деньги… смуты… можно ли терпеть такую измену? Если кто захворал горячкой, надо ему пустить кровь, очистить жилы!

Кондоиди не обращал внимания на то, что сидящие за правым столом гласные городской думы, члены только что созданного либералами комитета общественной безопасности, пришли в движение, переглядывались возмущенно, пораженные провокационной речью вице-губернатора. Официальное лицо возбуждает темные низменные страсти, раскачивает стихию, толкает ее на деяния, несовместимые с христианской моралью и законами цивилизованного мира. Открыто призывает к погрому.

Зато левый стол торжествовал, поглядывал с превосходством на либералов: ага, мол, знай наших! Кондоиди своей речью показал, что свобода дарована им для борьбы с бунтовщиками, борьбы всеми средствами.

Торжественные речи закончились, вдоль столов завихлял полупьяный пестрый галдеж, то свиваясь в общий клубок, то расчленяясь на отдельные голоса. В душном синеватом воздухе зала, точно в грохотах, катались реплики, возгласы, слова.

— Эка новость! У Саввы Морозова, миллионщика, бриллиант в галстуке с… с твой кулак! А он, подлец, жида-революционера во дворце своем от полиции прятал, вот те и совесть!

— …Вхожу, а она лежит как мать родила, и телосложение мерцает…

— …А я говорю: злодей! Злодеи — и баста! — громыхал по столу кулачком плюгавый человечек в высоком крахмальном воротнике. А сбоку, катая хлебные шарики, мечтательно, с маслом в глазах:

— Этакая мышка — нюх-нюх! Как перчатка надутая…

Через стол говорили о драке в трактире Симанцова, о фальшивых купонах, а там опять о женщинах и опять что-то пакостное. Какой-то господин, задыхаясь от распиравших его верноподданнических чувств, взвывал патетически, указуя на стол вице-губернатора:

— Вот он — поистине торжественный исторический момент! Граждане! Вы вспомните его с воодушевлением, когда станете ветхими дедами и будете рассказывать внукам своим, как была дарована свобода. Мы же воздадим должное его превосходительству вице-губернатору… Благороднейшему человеку… Вы видите наяву единение власти и народа! Вы видите союз, который создаст…

И тут зал поднялся и запел, а точнее — заревел «Боже, царя храни». Банкет закончился, но и потом их степенства долго еще не расходились, в кулуарах продолжались бурные словопрения.