Буян

Утро 24 ноября Царевщина встретила колокольным звоном. Народ повалил на площадь. Закрываясь от колючего ветра, люди жались ближе друг к другу, топтались в слякоти. Все сегодня вырядились, как на престольный праздник: новые платочки, картузы, поддевки. В стороне строилась вооруженная боевая дружина, сбивалась группами по двадцать человек. Командовать взялись бывшие унтера Земсков и Хорунжин. Над головами носились с карканьем вороны, по деревне лаяли взбудораженные собаки. Кумачовые полотнища флагов полоскались на сыром ветру, и были видны всем нашитые белым слова: «Свобода или смерть!»

На телегу взобрался Лаврентий Щибраев, поднял руку.

— Граждане мужики и вы, гражданки бабы, то бишь уважаемые женщины! — сказал он громким, немного надтреснутым голосом. Людская толпа придвинулась к телеге. Лаврентий заговорил о том, что революционеры Старо-Буянской волости решили вместо волостного старшины избрать такого человека, который бы не земскому начальнику служил, а народу и служил по закону, установленному народом.

— Вот этот закон, — помахал он над головой бумагой и стал читать «Временный закон», написанный полтора месяца назад в темном трюме дебаркадера.

Липкая морось покрывала листки бумаги, тишина стояла неслыханная, и только древний дед, наставив ухо, шамкал:

— По закону, стало быть… Власть… Суд, значит… А тюрьма будет, Порфирка?. — толкнул он в бок Солдатова.

— Зачем тюрьма тебе? Помолчал бы… — шикнул тот на деда.

— Она, конешно, сейчас мне не нужна… А вдруг понадобится?

Щибраев тем временем заканчивал читать. Густо колосившаяся бородами площадь загудела, зашевелилась. Над чернеющими перед трибуной картузами взметнулись вверх ружья, и, как бы подзадоривая стоящих позади, грохнул разнобоем залп. Раскаты его взмыли в небо, ударились о свинцовые облака и, подхваченные ветром, рассыпались по улицам и переулкам села. На трибуну выходили желающие и говорили с волнением, со слезами на глазах. И Щибраев видел, что люди верят, что они пойдут на новое дело. И он, в страстном нетерпении, соскочив с телеги, с длинной палкой в руке, как библейский пастырь, двинулся по дороге на Старый Буян. За ним густой толпой пошли стар и млад, мужики, и парни, и женщины, провожавшие своих мужей и братьев.

Рядом с Порфирием Солдатовым шла Павлина, держа на руках ребенка. Со вчерашнего дня она не разговаривала с мужем, только гремела ужасно ведрами, била посуду и плакала злыми слезами: малая Аксютка не брала ни правую, ни левую грудь. За околицей, когда провожавшие повернули обратно, Павлина взяла Порфирия за рукав, потянула в сторону, сказала, глядя в землю:

— Я знаю — ты пропадешь. И мы с тобой. Тебе тяжко, вижу. Но все равно ты не отступишься. — И заметив, что муж смотрит на нее непонимающим взглядом, добавила с болью: — Разве я не желаю светлой жизни себе и своим детям? Но вы — люди. И ты и твои антихристы — люди, а хотите сотворить чудо. Мыслимо ли такое? — Павлина остановилась, покачала головой. Затем протянула мужу ребенка. — На, целуй и иди с богом. — Она перекрестила Порфирия. — Я… я буду тебе опорой, что б ни случилось.

Порфирий, взволнованный ее словами, покорно чмокнул дочку и, невероятно стесняясь людей, краснея, поцеловал заодно и Павлину.

Колонна удалилась от села. Все глуше вечевой звон колокола в густой мороси. Видать, теперь надолго зарядило — облаков наворочено, почитай, до самых звезд.

Первая попутная деревушка Камышинка. Жители издали увидели многолюдное шествие, высыпали встречать. Лаврентий обернулся к Порфирию, посмотрел ему многозначительно в глаза. Тот кивнул головой: понимаю, вижу, разделяю твою радость.

Подошли к деревеньке ближе и… что такое? Встречают-то с вилами, косами, с охотничьими ружьями… Загородили дорогу. Видно, как по улицам из всех труб дым коромыслом: печи топят, а возле ворот бабы стоят с ведрами, из ведер пар валит. Не иначе — кипяток! Царевщинцы остановились в недоумении. Щибраев и Земсков отделились от своих, подошли к камышинцам. У тех хмурые, решительные лица, насупленные брови. Вдруг Земсков то ли возбужденно, то ли возмущенно крикнул:

— Кум Макар, да вы, никак, с утра назюзились?

Кум Макар опустил дробовик к ноге и не менее удивленно и радостно воскликнул:

— Тю! Кум Никола?

— Нико-ола!.. Что ж ты, поганец, на меня с ружьем вышел? Или я тебе кабан дикий?

Кум Макар переступил с ноги на ногу, поглядел на своих, почесал под шапкой затылок.

— Что ж это вы, братцы? — спросил обеспокоенный Щибраев. — Нешто впервой видите нас?

— Дык как впервой!.. — протянул старик с берданом на плече. — Да только, слышь, приказано не пущать.

— Да отчего же?

— Намедни, стало быть, от земского посланец прискакал, ну и наказал. Ить вы грабить идете, а? Сицилизм, стало быть…

— А вы и поверили! Эх, как ребятенки малые…. Да мы…