Бухарин. Политическая биография. 1888 — 1938

С начала зернового кризиса и после стремительной экспедиции Сталина в Сибирь и на Урал образы и аналогии гражданской войны и ссылки на ее вдохновляющий пример почти постоянно присутствовали в его публичных выступлениях и составляли в 1928–1929 гг. их главную программную тему. В ответ на снижение хлебозаготовок он призвал к мобилизации и предложил «бросить лучшие силы партии сверху донизу на заготовительный фронт». Впоследствии, когда тон стали задавать Сталин и его окружение, официальное мировоззрение партии и ее методы подверглись неуклонной милитаризации. Области политики превратились во «фронты» — «зерновой фронт», «плановый фронт», «философский фронт», «литературный фронт» — и к началу 30-х гг. включали такие экзотические поля сражений, как «фронт яровизации». Политические задачи и проблемы сделались крепостями, которые надо было брать штурмом, и, как сказал Сталин в апреле 1928 г., «нет в мире таких крепостей, которых не могли бы взять трудящиеся, большевики» ^{1240}. Если война есть продолжение политики чрезвычайными средствами, то средства, которые поначалу считались временными, «чрезвычайными мерами», стали в нарождающемся сталинистском мировоззрении вполне законными и постоянными. Хотя Сталин редко вспоминал о 1917 г., прецедент гражданской войны неизбежно переплетался с прецедентом Октября, подтверждая идею, что «большевики все могут», и делаясь в конце 1929 г. частью идеологической подкладки «революции сверху» ^{1241}. Исходя из этого, например, сплошная коллективизация будет изображаться как «штурм старой деревни» и «деревенский Октябрь» ^{1242}.

Возрождение мышления времен гражданской войны было в какой-то мере естественной реакцией на те трудности, с которыми партия сталкивалась в 1928–1929 гг., однако главный вдохновитель этого возрождения — Сталин — придал ему особый смысл. Годы гражданской войны, которые он, страдая от зависти, провел в тени Троцкого в должности политкомиссара на фронте, психологически были, по-видимому, самым решающим периодом его жизни, и военные методы подхода к социальным проблемам вполне соответствовали его личности, которую характеризуют как «личность военную» ^{1243}. Какие бы ни были на то психологические причины, именно Сталин подвел идеологическое основание под «мобилизацию» 1928–1929 гг. и подкрепил ее новым аргументом о том, что по мере приближения к социализму сопротивление внутреннего противника и, следовательно, классовая борьба будут обостряться. Бухарин придерживался противоположной точки зрения: продвижение к социализму требует и предполагает ослабление классовых противоречий и общественной борьбы. Из этого разногласия вытекали абсолютно разные точки зрения на природу и пути развития советского общества ^{1244}. Сталинская теория обострения классовой борьбы была по своему духу скорее военной, нежели в традиционном смысле марксистской, и явилась, пожалуй, его единственным вкладом в большевистскую мысль; она стала лейтмотивом его 25-летнего правления. В 1928 г. она была применена к кулакам, «шахтинцам» и непоименованным «контрреволюционерам» и обосновала сталинский тезис о существовании мощного внутреннего врага и «чрезвычайные» методы в духе гражданской войны. К началу 30-х гг. он преобразовал ее в тезис о наличии заговорщиков — «врагов народа» — и в идеологию массового террора ^{1245}. Кровавые последствия этой теории стали очевидны для Бухарина, когда он впервые услышал о ней в июле 1928 г.: «Это идиотская безграмотность… в результате получается полицейщина» ^{1246}.

Милитаристские обертоны нарождавшегося сталинизма были центральным моментом борьбы между Бухариным и Сталиным. Они представляли собой полную противоположность основным доводам Бухарина о сотрудничестве между классами, гражданском мире и эволюционном развитии. Систематические «чрезвычайные меры» находились в прямом противоречии с дружелюбной, мирной политикой, которую Бухарин называл «методами нэпа». Сталинская воинственность придавала его предложениям, которые вообще-то были весьма расплывчаты, целеустремленный экстремистский характер. Сложности экономического планирования игнорировались как «вульгарный реализм» и были низведены к штурму «крепостей», а даже осторожная программа коллективизации, как предостерегал Бухарин еще в июле 1928 г., грозила превратиться в сумасбродные потуги «насильно вогнать мужика в коммуну» ^{1247}. Полемика между Сталиным и Бухариным отражала противоборство гражданской войны с гражданским миром. Бухарин обвинял Сталина в «военном коммунизме» и «военно-феодальных» методах, «ведущих к гражданской войне» ^{1248}. Сталинисты же хвастались, «что сдали в архив теорию мирного врастания кулака в социализм» и прочую «либеральную ерунду», обвиняли Бухарина в том, что он превратил Ленина в «апостола гражданского мира», и обрушивались на него за призывы к осторожности и «нормализации», называя их недопустимыми в военное время «пораженчеством», «пессимизмом» и проявлением демобилизующих настроений ^{1249}.