Булат Окуджава: «…От бабушки Елизаветы к прабабушке Элисабет»

Как-то раз зашёл разговор о первой жене Булата Галине, и я рассказал Виктору Шалвовичу, что встречался в 1998 году с Николаем Васильевичем Рожковым, одним из авторов сценария знаменитого фильма «Сказание о Земле сибирской», и тот поведал мне, что Галина, не выдержав предательства со стороны Булата, повесилась. Я тогда пытался ему возражать, но он так уверенно это утверждал, говорил, что жил в том же доме на Аэропортовской и даже был там кем-то вроде управдома, и что попал в квартиру прямо по горячим следам, чуть ли не из петли Галину вытаскивал. Его уверенность заронила сомнения во мне, ведь тогда в официальном заключении о смерти вполне могли приписать самоубийце «сердечный приступ» — в Советском Союзе человек в принципе не имел права покончить с собой.

Выслушав меня, Виктор Шалвович заявил:

— Это чушь. Когда она умерла, я сразу приехал. Она умерла от сердечного приступа.

Его слова получили подтверждение потом, в моём разговоре с Бенедиктом Сарновым, жившим по соседству с Галиной. Бенедикт Михайлович рассказал, что в тот день к ним прибежал испуганный сын Булата Игорь, и они с женой сразу же пошли туда. И были первыми, кто вошёл в квартиру после Галиного сердечного приступа. Именно они долго и безуспешно пытались вызвать «скорую», потому что день был праздничный.

Наверное, Рожков что-то перепутал, ведь ему было уже девяносто два года (он умер буквально через считанные дни после нашей встречи).

^{Булат с Галей и их сын Игорь на балконе маминой квартиры на Краснопресненской набережной, 1955 год. Фото В. Окуджава}

Виктор действительно много знал об истории своей семьи, и слова его, сказанные когда-то при отказе читать «Упразднённый театр», не были пустым бахвальством. Но, к сожалению, у меня вообще мало что сохранилось из того, что он мне рассказывал. Во-первых, не всегда и не всё я записывал на диктофон. Но даже из того, что было записано, мало что осталось: говорил Виктор Шалвович чаще всего очень тихо, отчего записи потом нельзя было разобрать, только какие-то обрывки оставались.

Вот он говорит о своём деде, Степане Васильевиче Окуджава:

— Вы знаете, он очень сильно пил и не работал, а подрабатывал различными способами. Во-первых, он грамотный был и писал всякие бумажки для тех, кто сам не мог написать — в суды, прошения всякие; во-вторых, он был холодным сапожником… Но в основном доход приносила его жена, она работала прачкой.

^{Степан Васильевич Окуджава}

Рассказывал о старшем брате Степана Васильевича, Николае. Тот, в отличие от Степана, осевшего в Кутаиси, смолоду, задолго до революции, перебрался в Тифлис. У него тоже было много детей.

— Он демобилизовался, отвели ему участок, он построил себе домик, и этот домик всё время поднимался, расширялся, там жили и его дети, и внуки, — в общем, какая-то уникальная среда образовалась, от всего изолированная. Тогда это ещё пригород был. Все они учились в одной школе, начиная с деда и кончая внуками. Я был там в семьдесят восьмом, у двоюродной сестры моего отца, последней из оставшихся в живых детей Николая. Она очень старая была. Я её расспрашивал… Вот она — единственная, кто был в этом самом Тамакони[66] у моего прадеда.

Дом, который построил Николай, и по сей день стоит на улице Вахушти в Тбилиси. Булат там тоже бывал, ещё в 1944 году. Внучка Николая Наталья Александровна Окуджава говорит, что именно о том самом доме Булат написал в стихотворении «Свет в окне на улице Вахушти». Книгу «По дороге к Тинатин» с этим стихотворением он подарил Наталье.

Но возможно, что это не совсем так. Недавно стали известны дневниковые записи одного молодого тогда ростовского журналиста, записавшего в 1966 году, в частности, и такой пересказ разговора с поэтом:

Предложили ему дать в сборник половину своих стихов о Грузии, половину — переводов грузинских поэтов. «А у меня стихов о Грузии нет. Я тогда подставил к некоторым стихам грузинские названия: „Георгий Саакадзе“, „Осень в Кахетии“ <…>»[67]

Так что не исключено, что и в том стихотворении первоначально имелось в виду какое-то совсем другое окно.

Шло время. Мы уже довольно свободно говорили о знаменитом брате. И отношение к нему у Виктора Шалвовича менялось, как мне кажется. Только причина размолвки между ними так и оставалась тайной. Однажды я набрался смелости и впрямую спросил его об этом. Рассказал о стихотворении, строки из которого стали здесь эпиграфом. Оказывается, стихотворение он не знал. Я не решился вслух произнести эти строки о нём и дал их прочитать ему.

Он прочёл и воззрился на меня:

— Ну? И что?

Я замялся:

— Прошу прощения, Виктор Шалвович, за бестактный вопрос: у вас какие-то… какая-то напряжённость была, по-видимому?