Булат Окуджава: «…От бабушки Елизаветы к прабабушке Элисабет»

— Нет, ну какая напряжённость? Просто мы давно, с 73-го года, практически не общаемся. Нет никаких взаимоотношений, и напряжённости быть не может.

^{Наверное, в последний раз братья вместе}

На этом разговор был окончен. Так и не удалось выяснить, что же произошло.

Виктор Шалвович так же добросовестно, как с романом «Упразднённый театр», старался помочь и в других вопросах. В одну из наших встреч он виновато сказал:

— Я честно пытался вспомнить, когда впервые он начал петь свои песни. Ну, и не удалось мне это восстановить. Сколько помню, он всё время пел, но какие это были песни, не знаю…

И, видимо, чтобы компенсировать свой пробел, стал рассказывать:

— Зато я был на его самом первом выступлении в Москве. Этого, наверное, никто не помнит. Это было в Доме кино. Он выступал не первым, и что там было до него, я не знаю, — я специально приехал к его выступлению. И вот он вышел и запел «Голубой шарик»:

Не знаю, почему, — то ли момент неудачный был, но на публику это произвело очень тягостное впечатление. Он закончил песню, раздались редкие хлопки, шум, выкрики из зала. И вдруг кто-то закричал: «Последний троллейбус»! «Последний троллейбус»! И тут из публики насмешливо зазвучали голоса: «Скажите, у него даже есть какие-то такие песни, которые уже знают!», «Смотрите, есть люди, которые знают, какие у него ещё песни есть!»… Причём кричали это возмущённо, не удивлённо даже, а именно возмущённо. Он начал петь «Последний троллейбус», тут же, перебивая его, стали хлопать, и он ушёл со сцены. Потом вышел Василий Ардаматский — он вёл вечер — и сказал: «Ну что вы волнуетесь? Зачем шум? Как он сюда попал? Кто его рекомендовал?» Кто-то крикнул: «Он говорит, что его рекомендовал ленинградский Дом кино». В зале раздались смешки, и Ардаматский произнёс: «Ну, понятно. Тогда понятно!.. Ну что вы волнуетесь? Вы слышали всего-навсего плохие песни — что тут волноваться?»

Я, помня рассказ Юрия Нагибина об этом событии[68], сказал, что вот, мол, есть сведения, что, уйдя тогда за кулисы, Булат не сдержался там и заплакал.

— Нет, он скоро вышел оттуда и поехал к кому-то в гости, — быстро сказал Виктор Шалвович. Это нисколько не противоречило воспоминаниям Нагибина, но меня поразило другое. По тому, как прозвучал ответ, я вдруг понял, что вопрос Виктору неприятен, что он сейчас жалеет брата и сочувствует ему. Это было что-то новое для меня!

Чтобы сменить тему, я спросил Виктора — а как мама относилась к песням Булата?

— Ну, как? В общем, конечно, ей это всё очень нравилось…

6

Как-то, ещё в начале нашего знакомства, Виктор Шалвович дал мне телефон одной своей хорошей знакомой, сказав, что мне стоит с ней пообщаться, потому что у нас сходные интересы. Уточнять он не стал, но я понял, какие интересы имеются в виду.

Я собирался ей позвонить завтра же, потом послезавтра, потом закрутился как-то… Он поинтересовался разок, не звонил ли я ей, и больше не спрашивал. И я благополучно забыл об этом. Вспомнил много позже, когда его уже не стало. С трудом разыскал у себя телефон, позвонил, мы встретились, и — теперь остаётся только сожалеть, что это очень интересное для меня знакомство не произошло раньше.

Настало, наконец, время назвать имя этой старой знакомой Виктора Шалвовича, которая несколько раз уже появлялась инкогнито на страницах нашей повести, — Майя Генриховна Шварц.

^{Майя Генриховна Шварц, 2007 год. Фото автора}

В первую же встречу мы проговорили несколько часов. Оказалось, он ей тоже говорил обо мне и даже собирался познакомить нас, пригласив к себе домой. Но не случилось.

Майя Генриховна дружила с Виктором много лет, наверное, дольше всех. Вот её рассказ:

— В 1963 году, когда я пришла в ИАТ, он уже там работал. В то время от Булата Окуджавы я просто сходила с ума. Когда плёнки его услышала впервые, это было потрясением для меня. И конечно, к Вите я потянулась изо всех сил, я перед ним чуть ли не благоговела, но интересен он мне был только из-за брата, чего греха таить. А это как раз тот пунктик был, который Витю терзал. Он со мной с самого начала был очень суров, и тема брата практически сразу была под запретом. Мне даже, наверное, кто-то заранее сказал, что разговор о брате будет исключён, хотя они тогда, может быть, ещё были в нормальных отношениях.

Со временем Виктор и сам становился интересен Майе. Нет, не как мужчина, совсем нет, у неё были прекрасный муж и сын. Просто Виктор Шалвович ей показался очень умным человеком, при этом логика его рассуждений была настолько неожиданной, настолько экстравагантной, может, где-то даже абсурдной, непонятной для неё, что он был для неё загадкой. И это притягивало к нему. Конечно, интерес всё-таки подогревался родством его с любимым поэтом, но главное, наверное, что их объединяло, — это, мягко говоря, критическое отношение к советской власти.

Постепенно они подружились. Однако дружить с Виктором — дело непростое, она никогда не могла чувствовать себя рядом с ним спокойной.