Булочник и Весна

– Мне Лизка звонила, прямо перед твоим приездом! – оживлённо докладывала мама. – Говорит, забери меня! Они там поругались, похоже. Майя хотела с ней ехать на вашу старую квартиру – вроде бы так. Ну а Лизка упёрлась! К бабушке – и до слёз! – Мама выдохнула дымок и покраснела от гордости и надежды. – А потом звонит Майя и говорит: мол, вы не будете возражать, если я к вам привезу Лизу? И между прочим, – проговорила она, чуть понизив голос, – это всё пошло после того, как ты разбомбил дом. У них что-то сдвинулось в мозгу у обоих. У Майи и у Кирилла. У нас тут с Майей был разговор, она за Лизкой заезжала после фигурного. Так вот, она решила, что твой разбомблённый дом – это серенада в её честь. Вы понимаете, говорит, значит, без нас ему ничего не нужно. Значит, всё его предшествующее свинство было не отсутствием любви, а каким-то просто трагическим переклином. Это сколько понадобилось жизни, нервов, чтобы дошло до этой мартышки! – Затушив сигарету, мама стёрла вскипевшие от возбуждения слёзы и продолжила: – Но и это не всё! Мелодрама продолжается! Оказывается, Кирилл наш, чудный, добрый, заявил, узнав про дом: всё вы врёте! И помчался проверять, правда ли дома нет? Что ты молчишь? Ты об этом знал?

Я кивнул.

– Илья его видел. Ничего не сказал мне, но я рисунок потом нашёл.

– Костя, что же мы будем делать? – спросила мама. – Ты сам-то что себе думаешь? Ты ведь у нас уже стал культовой фигурой. Этакий мученик! Назад-то их примешь, если соберутся?

Я встал и подошёл к окну. Чаши старых тузинских весов дребезжали перед глазами. Тряпичные «машки» и «глашки» свесили головы. Одна из них явно смахивала на Кирилла, другая – на маму, третья – Лизка. Да что тут разглядывать – все мы были на этих чёртовых чашах.

Тут я обнаружил на подоконнике банку и, выудив маринованный огурец, хрустом прогнал искушение.

Домофон запиликал в половине одиннадцатого. Я вышел в прихожую и услышал в снятой мамой трубке Лизкин взволнованный голос: «Откройте! Снегурочка!»

Светлые и, в пику Новому году розовые, весенние, Майя и Лиза ввалились в прихожую. Зашуршали пакеты, мама, стискивая Лизку, расплакалась – как будто не виделись год. Опомнилась, размотала, разула и увлекла в гостиную.

Половодье встречи сошло, оставив на берегу меня и Майю. Она стряхнула мне на руки старую белую шубку, в которой гуляла ещё с коляской, и, обернувшись через плечо, дотронулась взглядом девятилетней давности. Я понял, что назначен на новую роль. Майя подсказывала мне улыбкой, что я уже не псих ненормальный, не мучитель детей и женщин, а весьма милый, возможно, и героический чудак, пострадавший за любовь.

– Я не знала, что ты будешь! Но почувствовала! Видишь, даже надела старую шубу. И платок! – объявила она и сунула в рукав блёкло-голубую косынку. Это и правда была памятная вещица. Мы купили её в Италии, когда Лизка была ещё маленькая. Майю соблазнил цвет выгоревшего неба.

– А потом припарковались, вылезаю – и чуть не стукнула дверцей машину! Смотрю – твоя! – Тут Майя, положила ладонь мне на шею и так крепко, без сомнений, поцеловала в щёку, близко к губам, словно мы были честны друг перед другом и только вынужденно разыгрывали разлуку. – Ну пойдём, поговорим, пока они возятся!