Бумажный домик

Это правда. Одиночество и привычка размышлять отметили мадам Жозетт печатью ярко выраженной оригинальности: возможно, ей было не так уж много дано от природы, но зато ее развитию ничто не мешало, и она даже не отдает себе отчета в том, какой глубокий в ней произошел переворот. Уверенность, что она придерживается «правых» убеждений, и старенький бретонский сундучок — вот и все семейное наследие, которое она благоговейно хранит, не слишком задумываясь над тем, что оно собой представляет. Мадам Жозетт — замечательная иллюстрация к прекрасным страницам Симоны Вейль[3] о внимании. У нее только и есть что эта способность, позволяющая ей жить богатой внутренней жизнью. И ничего другого ей не надо.

— Рабочие, — говорит она, — опять требуют увеличения отпусков! Отпусков, подумать только. Да зачем они нужны, эти отпуска, когда у тебя есть работа, которая тебе нравится, и еще остается время подумать? Вся беда в том, что у них нет ни того, ни другого, вот они и не знают, чего им требовать. Вот видите, все нужно менять.

Иногда мадам Жозетт немножко меня пугает.

Букет цветов

Жак и Даниэль имеют обыкновение очень решительно высказывать свои политические убеждения. Жак, который придерживается в целом довольно умеренных воззрений, отстаивает их с чисто каталонской страстью; Даниэль утверждает свои экстремистские взгляды с нордической сдержанностью. Незавидна судьба их собеседника: взятый в клещи, он тут же теряется, приходит в смятение, голова у него идет кругом, и не дай бог, если у него есть хоть какие-то собственные убеждения, — на него с двух сторон обрушиваются пылкие призывы и холодные обвинения, и ему ничего не остается, как отказаться от борьбы или примириться с необходимостью провести этот вечер не лучшим образом. Тщетно я стараюсь остудить их пыл.

— Если нам не дают поговорить о том, что нас интересует, зачем вообще собираться?

Действительно, зачем?

Я пригласила на воскресный обед свою приятельницу, которую на какое-то время совсем потеряла из виду, — женщину хорошенькую и милую, но она в простоте душевной имела неосторожность заметить, что не интересуется политикой. У Жака тут же загораются глаза, лицо Даниэля каменеет. Сейчас они пойдут на приступ. Напрасно я пытаюсь перевести разговор на другую тему. Слишком поздно. Тем более что гостья, увлекаемая течением ни к чему не обязывающей салонной болтовни, не видит протянутой соломинки и продолжает демонстрировать высокомерное презрение к грубым политическим страстям. Жак открывает военные действия в ключе умеренного вибрато. В голосе Даниэля прорываются тяжелые басовые ноты. Поначалу они выступают единым фронтом, но уже через десять минут сцепляются напрямую, перекидывая друг другу оглушенную гостью. Страсти накаляются. Жак грозно тычет перстом, Даниэль покровительственно кладет руку на плечо гостьи. Это настоящее судебное разбирательство, где роль прокурора поочередно переходит от одного к другому, при том что противоположная сторона немедленно берет на себя роль адвоката. Гостья, которую защищают, смешивают с грязью, обвиняют неизвестно в чем, оправдывают в силу смягчающих обстоятельств, о которых она слыхом не слыхивала, сама, однако, не может вставить ни слова, а тем более притронуться к кускусу,[4] который лежит перед ней на тарелке и безнадежно остывает. В отчаянии я пытаюсь с помощью Андре, моей стародавней подруги, которая давно привыкла к этим безобразиям и относится к ним философски, предпринять отвлекающий маневр. Я кричу во все горло:

— Андре, ты смотрела «Однажды на Диком Западе»?[5]

— Да! — вопит она в ответ, — там есть замечательная сцена…

На мгновение гостья стряхивает с себя завораживающую власть двух дуэлянтов, продолжающих свой поединок.

— Мне так понравился этот фильм, — говорит она.

Сидящий на другом конце стола Бобби, артист балета, влюбленный в гармонию, разгадав мои намерения, спешит на помощь:

— Это ведь американский фильм?

— Да, я видела его в Нью-Йорке, — отвечает гостья.

Даниэль тут же вцепляется в нее мертвой хваткой:

— Надо думать, вы оказались там не случайно?

Жаку:

— Она считает, что Америка…

— Нет, она этого не считает! — яростно обрывает его Жак.

Вот это битва, великолепное самообладание с одной стороны и безудержный задор — с другой: я не устаю любоваться сыном и мужем, с каким азартом они наскакивают друг на друга, какое трогательное единодушие вдруг демонстрируют, словно договорившись о перемирии, с каким пылом вновь бросаются в бой. Гостья понадобилась им как предлог, как мячик, без которого ракетки лежат без дела, а жару в их спор, кстати сказать, чисто формальный, поддает их отменное физическое и душевное здоровье. «Пусть даже мы одного мнения, поговорить-то мы можем, ведь так?»

— Может, тебе положить еще баранины? Овощей?

Куда там. Аппетит у нее пропал. И немудрено.

— Вот из таких людей рождаются самые настоящие изменники…

— Ошибаешься — скрытые фашисты, и это тем более опасно, что они сами о том не подозревают.

— И все-таки можно допустить… — надрывается Жак.