Бумажный домик

Мне бы хотелось рассказать о своем бывшем соседе Массесе, восьмидесяти двух лет, в прошлом служившем в городской жандармерии, раненном ударом сабли в 1904 году в Марокко, который до сих пор весел, подвижен, здоров, водил моих детей в казармы жандармерии посмотреть на лошадей и манеж. Мне бы хотелось рассказать об этой жизни, полной звона, маленьких солнечных молний на надраенных медных пуговицах, здорового запаха лошадей, каламбуров, красивой формы, восхитительной глупости, идущей от сердца и окрашенной во все цвета национального флага, так что если Массес произносил банальное, тривиальное: «Когда дело не идет, поднажми», — у него это выходило чисто, без фальши, точно песня армейского рожка, с той же трогательной и чуть смешной бравурностью. Это еще не сама отвага, это ее младенчество.

Мне бы хотелось рассказать о чопорном и холодном светском приеме, где все оцепенели от изумления при виде огромной оранжево-зеленой шляпы, и в социальный ритуал вдруг вторгся совершенно неуместный здесь праздник, и о том, как я бросилась к этой даме, которая сказала мне: «Меня зовут мадам А». Что за важность! В ту минуту она была диссонансом, безвкусицей, поэзией. Мне бы хотелось сказать ей за это спасибо.

Мне бы хотелось рассказать, что я знакома с человеком по фамилии Роанн. Он начинал как чечеточник. Женился на наезднице. Сколотил небольшое состояние и купил замок времен Людовика XIII янтарного цвета. Он живет там со своей кроткой женой, с красавицей дочерью и храбрецом сыном, а также львами, тиграми, какаду, бобрами. Он дрессирует молодых хищников, и сын его тоже постигает благородную профессию укротителя. Мсье Роанн, покрытый славными шрамами, — поэт. И христианин. Стихов он не пишет, а благочестие его весьма своеобразно: прославляет Творца в самых естественных и несуразных Его созданиях — в животных. Он готов великодушно признать, что человек тоже иногда принимает странные обличья, и он тем не менее не судит его. И себя самого он тоже не судит, мсье Роанн: он такой же, как все.

Мне бы хотелось рассказать о воскресном вечере: сколько рисунков нарисовали дети, теперь они, скомканные, брошенные, валяются на полу; сколько шуточных стихов насочиняли, но тут же их забыли и не успели записать; о прекрасных часах, похожих на лубочные картинки, на случайно заглянувшего к нам прохожего, который больше не вернется; мне бы хотелось рассказать о том, о чем не расскажешь, о строчке из песни, которая звучит повсюду, а потом исчезает, о том, с какой бесконечной нежностью седой мужчина в метро оберегает старую женщину, и вот двери уже захлопываются; мне бы хотелось рассказать про молчаливую любовь, молчаливое горе, молчаливую молитву; обо всем, что преходяще, обо всем, что уже кончилось, что ничего не означает, никому не нужно и уже забыто, хотя все-таки смысл есть во всем, все для чего-то существует, и ничто никогда не умирает.

* * *

Мне бы хотелось рассказать обо всем, что из бумаги.

Десятилетняя Сильвия, получив в подарок одну из тех книжонок «для детей», где все — сюжет, язык — словно, выдано компьютером, делает замечание, которое глубже, чем кажется на первый взгляд:

— Не люблю книжки, где нет непонятных слов.

Национальная библиотека

В самом конце XIII столетия дети вдруг решили отправиться в крестовый поход. Времена великих Крестовых походов миновали. Рыцари Гроба Господня, покорители Иерусалима, позировали, скрестив руки на эфесах мечей, с борзыми у ног, или торговали историческими воспоминаниями и пряностями, или, пообвыкнув на Востоке, подбирали себе гарем. Кроме детей, никто уже и не собирался бы в поход, никто уже не верил, что необходимо «освободить Гроб Господень»… Грустная история, о которой мало что известно. Какой простак, какой деревенский священник, невежда в политике, для которого Саладин с его роскошными шатрами и утонченными нравами был дьяволом, какой одержимый или болван вдохновил эти жалкие полчища? Деревни тогда были отгорожены от всего мира, ставни закрыты, двери на замке, повсюду страх, волки, бандиты или дьявол; что их подвигло: желание взглянуть, что там за околицей, или голод, скука? Вообще-то в те времена дети больше знали о жизни и смерти, чем сейчас. Голод, эпидемии, войны — их они почитали своими предками, эти лица, багровые или бескровные, безвольные или грозные, они запомнили с колыбели, и вечерами перед сном о страшных злодеяниях именно этих дедушек и бабушек слушали они рассказы. (Бабуля Холера!) Наверное, эти дети, чьи младшие братья и сестры лежали на кладбище, знали, как непрочна жизнь, в двенадцать, пятнадцать лет? Так, может, их поход был вызовом?