Бумажный дворец

Комнату будто заволакивает белый туман. Мне кажется, будто меня медленно засасывает в центр огромной звезды. Я смутно слышу низкое гудение кондиционера. Где-то на улице кричат дети. Я представляю, как они играют со шлангом, поливая друг друга прохладной водой. Мимо проезжает машина. Потом еще одна.

– Он приходил ко мне в комнату почти каждую ночь тем летом. Мне было тринадцать лет. – Ее лицо ничего не выражает. Как будто она говорит о кошках. – Мой брат был чудовищем. Я каждую ночь молилась, чтобы он умер. И наконец Господь ответил на мои молитвы. – Она медлит. – Где-то глубоко в душе я всегда гадала, действительно ли Господь ответил на мои молитвы или это была ты.

Розмари тянется к кофейнику и наливает себе еще несколько глотков кофе без кофеина, потом аккуратно кладет щипчиками с зубцами два кубика сахара.

– Эдмунд хотел детей, но я никогда не видела смысла. Еще кофе?

Я слишком потрясена, чтобы отвечать.

Звонят в дверь.

– Отлично, – говорит Розмари, вставая. – Привезли вещи из химчистки.

Когда я выхожу из ее дома, на улице еще светит солнце, воздух сочится зноем и утомлением от бытия. Мимо проезжает на велосипеде мальчик, звеня в жестяной звонок. Сквозь трещины в тротуаре пробиваются сорняки. Я дохожу до светофора. Пахнет банановой кожурой, на пустой коричневой парковке летают пакеты, похожие на майки-алкоголички, унесенные ветром с веревки, на которой сушились. Мне нужно позвонить Джонасу.

31

Вчера. 31 июля, Бэквуд

– Когда придут гости?

– Я сказала им, часам к семи. – Мама стоит, наполовину залезши в холодильник в поисках затерявшегося тюбика с томатной пастой.

Я вытаскиваю из ящика белую льняную скатерть и набрасываю на стол на веранде.

– Нас семь или десять?

– Девять, включая несносную мать Джонаса. Не понимаю, зачем вообще нужно было ее звать. Терпеть не могу нечетные числа.

Я достаю с полки стопку тарелок для пасты, осторожно несу на стол и расставляю.

– А Диксон с Андреа?

Мама протягивает мне полотняные салфетки.

– Диксон придет, Андреа – нет. Положи эти. И поставь латунные подсвечники.

– Почему?

– Этот ее ужасный сын приехал в гости на выходные из Боулдера. Она спросила, можно ли взять его с собой, и я ответила нет.

– Ты ужасна.

Она протягивает мне доску для хлеба.

– Почему я должна его приглашать? Он не знал Анну.

Я расставляю на столе бокалы, по два. Раскладываю ножи и вилки. Ставлю соль. Перец. Сосредотачиваюсь на каждой мелкой задаче, будто она – мой спасительный канат, удерживающий меня в настоящем, в моей теперешней жизни. В голове никак не перестанут звучать слова Розмари, тот будничный, неприкрашенный голос, которым она отпустила мне мои грехи.

– Что еще нужно сделать? – спрашиваю я.

– Можешь открыть несколько бутылок кларета, чтобы дать подышать. И потереть сыр. На дверце холодильника кусок пармезана.

Она ставит в центр стола керамическую вазу с лаймами и ярко-зеленой грушей.

– Выглядит мило, – замечаю я.

– Ты, наверное, совсем вымоталась.

– Это правда.

– До сих пор не понимаю, зачем ты потащилась в Мемфис с Питером.

– Он попросил. Он никогда не просит. – Я захожу в кладовку. – И я рада, что поехала. Не знаешь, куда делся штопор? Его здесь нет.

– Последний раз, когда я его видела, он был на крючке. Может, упал. Захвати мне головку чеснока, раз уж ты там.

– Хорошо. Я видела Розмари, – говорю я, отдавая ей чеснок. – Была у нее дома.

– Розмари, – повторяет она. – Я и забыла о ее существовании.

– Это была идея Питера.

– Она была такой странной девочкой. То, как она цеплялась за отца. Эти пустые глаза. Помню, в ней было что-то, что побуждало Анну бежать из дома каждый раз, как Розмари приезжала в гости.

– Ей не нравилось, как Розмари пахнет.

– Точно, – кивает мама. – Анна говорила, что она пахнет формальдегидом. Тошнотворно-сладко.

Она давит пять крупных долек чеснока плоской стороной ножа и бросает их на чугунную сковородку. Тонко нарезанная морковка, лук и сельдерей уже карамелизуются в оливковом масле, смешанном с коричневым сливочным. Мама открывает завернутый в непроницаемую бумагу фарш – свинина с телятиной – и бросает его кусочками в сковородку, потом льет молоко, чтобы мясо было нежнее. На рабочей поверхности стоит открытая бутылка теплого белого вина для деглазирования.

– Не передашь? – она показывает на шумовку. – Какая Розмари сейчас?

– Все еще странная. Прямая. Музыковед. Живет в своем одноэтажном домике. Короткие мелированные волосы. Ходит в слаксах. Все в таком духе.

– Замужем? – Я киваю. – А что с ее матерью?

– Умерла несколько лет назад.

– Бедная женщина. Такая печальная жизнь.

Я смотрю, как мама помешивает соус, медленно, по кругу. Колеблюсь.

– Лео вернулся к ней. Ты знала? Они снова поженились.

– Я не знала. Думала, он умер или в тюрьме.

– У Розмари на камине была их свадебная фотография. Во время круиза. Обычная пожилая пара.

Она берет огурец и начинает срезать шкурку.

– Давай не будем говорить о Лео. Для меня он давным-давно мертв. Он был плохим человеком. Не люблю о нем думать, и тебе тоже не стоит.

Она берет бутылку белого вина и наливает себе бокал.

– Разве это вино не для готовки?