Бунин, Дзержинский и Я

Уговариваю. Но Смоктуновский-Меншиков стал еще выше на своем стуле и впрямь встанет – крышу пробьет. Мы опять кричим друг на друга, потом приходится хитрить, извиняться. Телефонная трубка в руке, длинный шнур тянется хвостом вослед беготне. Последнее, что удалось передать в редакцию, что материал снимается из номера, поговорите с автором сами – и шнур натянулся, с корнем выдрав из стены все телефонное хозяйство.

Мы со Смоктуновским оказались отрезанными от мира. И замолчали. Я в ужасе от нанесенного ущерба. Он – не знаю от чего.

– Иннокентий Михайлович, разрешите взять материал, – начала я снова. – Все будет хорошо. А иначе неприятности…

– Запьем их чаем.

Чай пили, вздыхая каждый о своем. А он все ворчал: не стану с вами дело иметь, хоть вы и человечек ничего себе…

Правку внесли, воспоминания о Ромме вышли. Но повод для раздумий остался. Его часто обвиняли в занудстве, привередливости, в противной манере переписывать за журналистов материалы – это было несправедливо. Во-первых, он сам хорошо писал и, естественно, ревниво относился к написанному другими, да еще о себе. А во-вторых, не его вина, что он все видел, в отличие от авторов, и боковым, и внутренним, и множественным зрением человека, которого природа обрекла на безграничность. «Меня много в самом себе», – жаловался он.

Говорил он, конечно, не о книге…

Стоял июль 87 года. Москва, засыпанная тополиным пухом, пеклась на солнце. В моде были белые пиджаки и голубой цвет. Казалось, привычная советская жизнь должна обновиться, подлечиться и начать честное восхождение к своей идее. Общество по-хорошему лихорадило, и даже закупки исчезнувших товаров не казались чем-то катастрофическим.

В обеденный перерыв семейный долг погнал в магазин.

– Ага, худеть никак не желаете?! – знакомый голос с теми интонациями, от которых кружится голова, где бы он ни звучал: в театре, кино, по телефону. Сколько раз просила: «Не говорите так!» Смеялся и дразнил. Он был высокий, легкий, сильный, в чем-то светлом.

– А вы что делаете на чужой территории?

– Я лечусь. – Улыбнулся. Рот без зубов. Махнул в сторону старинного здания больницы – там!

– Вас навещать не надо? – спросила осторожно, вспоминая с ужасом посещение в этом же здании больного Валентина Распутина. Весь в белых бинтах, он бешено смотрел черными огромными глазами на непрошеных гостей, готовый их вышвырнуть вон. «Я не в форме», – все повторял, а они-то думали, что одинок их автор в московской больнице и скучно ему. Потом гнев сменил на милость, уловив сердечность и искренность в медвежьей услуге.

– Да нет, – весело успокоил Смоктуновский. – Я приезжаю на машине. – И принял очень знакомую позу у светлой машины, стоявшей у обочины.

Это был Деточкин в реальной жизни.

– У кого угнали? – не мог не возникнуть дурашливый вопрос.

– Не угнал, а приобрел за собственные рубли. А я еще конфету хотел ей дать.

Он давно уже рылся в черной огромной сумке и наконец нашел «Золотой ключик» подозрительного вида.

– Это – ириска. Берите!

Как знакома его привычка приукрасить мгновение, в котором присутствует он…

– Я написал девять листов воспоминаний о войне. Кажется, получилось. И фотография есть. Прислали из Польши, на ней деревня, под которой воевал. Но не знаю, где все это пристроить.

Позвонила Андрею Дементьеву в «Юность».

– Девять листов много, возьмем два, – сказал он.

А жаль: война глазами художественной натуры, как говорилось, – совсем особое батальное полотно…

У этой летней встречи было колдовское завершение. Звоню сообщить о двух листах для «Юности».

– Оставим «Юность» юным. Пристроил в журнал «Театр». – И без всякой паузы: – А у меня горе. Машину угнали. Угнали и разбили. Теперь чиню.

…У Деточкина угнать машину! Бред какой-то. Впрочем, начинался новый передел собственности без всякой нежности к трепетным Деточкиным, наяву они или на экране.

Казалось, что за двадцать лет знакомства он внешне очень мало менялся. Немного худел, немного поправлялся, редели волосы, все больше открывая лоб, виски, но теми же светлыми кудрями падали на плечи. Все так же «плескалась» в светло-виноградных глазах ласковая детскость. Неотразимо улыбался, а смеялся так, словно заигрывал с ребенком, очень любил пококетничать своим знаменитым, легко узнаваемым голосом. Высокий, сильный; несмотря на большой тяжелый костяк, очень легкий и мягкий в походке и движениях. У него была манера, вздыхая, приподнимать плечи и часто подносить ко лбу руку с длинными тонкими пальцами, которые как бы росли из запястья, и было их не пять, а четыре. Она напоминала узкое крыло птицы.

Это была трагическая рука.

Если бы спросили, кто из героев Смоктуновского меня особенно трогает, сказала бы – Маргаритов из фильма «Поздняя любовь» по пьесе Островского.

Он играл царственные роли, людей необычных, ситуации экстремальные.

Что сделал актер, чтобы рядом с его скромным стариком, чья жизнь всего лишь страстное движение к счастливому случаю, потускнели любовные страсти, детективные игры, интриги прочих колоритных персонажей, представленных блестящими исполнителями?