Бурелом

Куприянов приехал ровно в половине второго. Леонид Павлович так и не успел сходить пообедать. Пригласить начальника сплавной конторы отобедать, еще чего доброго подумает — подмазывают. Вот так глупо, из-за обеда, у Леонида Павловича упало, а потом и вовсе испортилось настроение. Он застегнул полушубок до самого подбородка, поднял воротник. Простывать в его годы не полагалось.

У Куприянова ноги длинные, вышагивает впереди, как гусь. На ногах сапоги. Они настыли и цокают по дороге, как железные, «Ему, наверное, холодно, потому так и спешит», — думает Рита.

— В кедрачах был сегодня, — бубнит Куприянов. Чтобы его слушать, надо задирать голову. — Проверял штабеля да провалился, оставил валенки сушить. Там без покатов поскладывали лес. Сами потом весной будут пуп рвать, — покрутил головой начальник сплавной конторы.

«Вот журавль, бежит и бежит, — думает Наумов. Стало жарко, но он не решается расстегнуть верхнюю пуговицу. — А желудок подпирает, кишка кишке протокол строчит. Эх-ма, есть-то как хочется». — Леонид Павлович шарит по карманам. В левом кармане полушубка засохший кусочек хлеба. Нерешительно сунул его в рот, пососал. Но это только больше разожгло аппетит. Тоскливо, тоскливо стало у него в глазах, даже про третью косу забыл.

На нижнем складе, неподалеку от штабелей, костер потрескивает, бракер от сплавной конторы, молодой белобровый паренек, приплясывает, отогревается. Завидев начальство, одернул телогрейку, шагнул навстречу.

— Ты мне лес сожгешь! — напускается на паренька Наумов.

— Да брось ты к нему приставать, — благодушно гудит Куприянов. — Думаешь, один раз погорел, так теперь все время гореть будешь. Сейчас и нарочно его не подожжешь, — пинает он носком сапога комель бревна, на котором виднеется вмятина от бракерского топорика. — Гм, — Куприянов пальцем подзывает бракера. — Почему первым сортом разметил?

— Ты, Василий Софронович, того, — выступает вперед Наумов, загораживая спиной паренька. — Я тоже ГОСТы знаю. Здесь чистый шлюпочник, — Леонид Павлович нагибается, варежкой смахивает с бревна снег. Можно подумать, что это бревно ему сейчас дороже всего на свете.

— Второй сорт, — упрямо заявляет Куприянов. — А ты ГОСТы подучи, — через голову Наумова говорит он молодому бракеру. — В следующий раз приду, проэкзаменую лично…

Рита молчит. Рита знает, что Куприянов прав, но все-таки она должна присоединиться к Наумову. Куприянов занижает сортность еще нескольким бревнам. Но легче их ножом перерезать, чем переубедить начальника сплавной конторы.

— А где у вас третья коса? — выпустил из носа струйки морозного пара Куприянов.

— Ох, и есть хочется, — не вытерпел Леонид Павлович. Приятельски тронул Куприянова за рукав. — Поверишь, Василий Софронович, росинки маковой во рту с утра не было…

— С морозца оно лучше кушается, — не удержался от улыбки Куприянов. — Давай, давай, старина, веди на третью, — и его огромная ручища опустилась на плечо Леонида Павловича.

До третьей косы метров пятьсот и все эти пятьсот метров Наумов вздыхал и охал. Вздыхал и охал под его валенками снег. Под подошвами куприяновских сапог он визжал, как под полозьями саней, под валенками Риты — тревожно похрустывал.

У Куприянова глаз наметанный, старого бракера трудно обмануть. Посмотрел сверху вниз на притихшего Наумова, на виноватую Волошину, погрозил на этот раз не пальцем, а кулаком, шагнул за штабель.

— Ну что, провели? — шепнула Рита Наумову.

Леонид Павлович описал окружность вокруг собственного носа.

3

Не усидел-таки дома Поликарп Данилович. Пришел к Наумову — давай работу, и все тут. Долго Леонид Павлович ломал голову, куда старика пристроить, и нашел — в столяры.

Теперь Поликарп Данилович возвращался домой с прилипшими к стеганым брюкам мелкими шероховатыми опилками. От него пахло смолистыми стружками и крепким табаком-самосадом. Табак этот висел на чердаке, связанный пучками, как веники. Приготовлять его Поликарп Данилович никому не доверял. Сам крошил листья, рубил крошки, при этом громко чихал и сам себе желал прожить сто лет. «Сто лет» прожить, конечно, теоретически, можно. Можно и больше… Но как прожить? Не думал и не гадал Поликарп Данилович, что на старости лет придется задуматься о «смысле жизни».

Записки Панаса Корешова разбередили стариковскую душу, уже было приготовившегося мирно и ровно дожить остаток жизни…