Бурелом

Поликарп Данилович в летней кухне оборудовал столярку. Он мастерил здесь оконные рамы для строящихся на лесопункте домов. Кроме всех прочих работ, Поликарп Данилович задумал сделать памятник. Весной он намеревался поставить его на могиле Панаса Корешова. Свою любовь к бывшему командиру Поликарп Данилович перенес на его внука, Платона. Старику нравилось упорство парня. В его характере было что-то от деда… Но как все-таки погиб Панас Корешов, так и осталось загадкой. Вот последняя запись:

Санька не является уже третий день. Я слышал со стороны табора частые выстрелы. Потом все стихло…

Еще два дня…

Еще два…

Силы кончаются, ноги как колодки. Что произошло в банде Сизова? Неужели выследили Саньку? Тогда бы явились за мной… А жить чертовски хочется! Хочется еще так много сделать для людей!.. Пальцы, как деревянные, не держат ручку. Неужели это все? Неужели мое имя будет проклято людьми? Это страшнее всего на свете!.. Нет и еще раз нет, я был честным, слышите, люди!

А Санька не идет… Люди…[1]

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

1

Платон продолжал по вечерам читать стихи, так, больше из желания доказать Рите, что он не такой уж неуч. При случайных встречах Платон всякий раз старался показать свою эрудицию в области поэзии… Рита иногда вступала в спор, иногда молча смотрела на Корешова из-под густых ресниц — и под этим взглядом частенько терялся Платон. Он должен был признаться себе, что Рита знает куда больше, чем он, шире смотрит на жизнь, как-то тоньше и глубже ее понимает… А однажды она почему-то заговорила вдруг о директоре леспромхоза, хвалила его размах, у Платона даже шевельнулось ревнивое чувство.

— Я ему говорю о своем участке, а он мне о поточных линиях, о высокой механизации на лесоразработках… И ты знаешь, мой проект очень уж узким показался мне. Ну, широты в нем не хватает, что ли, — призналась Рита.

После таких встреч Платон с новой силой принимался штудировать книги. Особенно поразила его последняя прочитанная им книга Эрвина Стоуна «Жажда жизни» о голландском художнике Ван-Гоге… У него поистине была огромнейшая жажда к жизни. Но он всю ее отдал без остатка любимому делу. А признали его только после смерти…

«Ты бы так смог? — спрашивал себя Платон. — А дед? Знал, что у товарищей он останется в памяти как предатель, однако не поступился своей честью, своей верностью делу партии. Значит, можно прожить и без срывов? Можно, можно прожить жизнь по большому счету. Но собственного «я» для этого мало. Надо жить для большого дела, для людей!.. Большое дело и тебя самого большим делает, большим и сильным».

…Между тем, оставался месяц с небольшим до конца четвертого квартала. О соревновании сорокинцев и заварухинцев на лесопункте знали теперь даже мальчишки. Пожалуй, ни одно соревнование не вызывало столько интереса и разговоров, как это. О нем говорили на работе, за обеденным столом; работники местной газеты надоедали телефонными звонками.

Виктор Сорокин нервничал и ежедневно, не дожидаясь, пока вывесят показатели, справлялся у учетчицы, сколько стрелевано древесины его бригадой и бригадой Заварухина.

— Обгонит, черт его возьми! — говорил он по вечерам Платону.

— Может, это и к лучшему, — невозмутимо отвечал тот.

— Опять ты мне со своей философией! — сердился Виктор. — Думаешь этим исправить Генку? Как бы не так!

— А почему бы и нет? — Платон сел на кровати, взбив под спиной подушку.

— Если так, — притворился смиренным Виктор, — то, пожалуйста, я могу завтра объявить ребятам! Товарищи, мол, пожертвуем своим престижем ради становления характера Заварухина. Давайте отстанем нарочно, — он откинул одеяло, встал с кровати, дотянулся до папирос, лежавших на столе. — Да если хочешь знать, стоит твоему Генке обогнать нас, как он нос задерет, не подступишься!.. Водки на обмывку в магазине не хватит!.. — Виктор делал частые и глубокие затяжки. Шелковая майка плотно облегала мускулистое тело. — И потом, узнает, что ты встречаешься с Волошиной, пиши пропало… — Сорокин юркнул под одеяло, затих. «О Ритке, пожалуй, лишнее сболтнул», — подумал он. — Давай спать, — нарочито сонным голосом сказал Виктор. — Утро вечера мудренее.

— Нет уж! — вскинулся Платон. — Сейчас из тебя весь сон выгоню, баранья твоя башка! Ты не тяни, не тяни на голову одеяло! Знаешь, кого ты мне сейчас напоминаешь? Нестера Полушкина!..

— Что?! — Виктору показалось, что он ослышался. — Повтори!

— Нестера Полушкина, говорю, напоминаешь.

Виктор так и задохнулся — очень уж обидное сказал Платон.

— От тебя я бы не хотел такого услышать, — наконец выговорил Виктор.