Бурелом

Платон взял под руку Риту, пошли. Глядь, у калитки сам Волошин стоит. Платон оробел. Но Рита держит за руку. «А, будь что будет», — думает парень. Хотел о стихах спросить, да только ли о стихах, но, как видно, сегодня не удастся.

— Поужинала бы, дочка, — говорит Илья Филиппович. — И дружка своего пригласи… — многозначительно прокашливается. Все ясно.

5

Степка-цыган отсыпался три дня. Три дня отъедался на заварухинских харчах. Повеселел. Где-то раздобыл гитару с ярко-красным бантом на грифе и по вечерам в комнате устраивал концерты. На четвертый день терпение у Генки лопнуло. Выждав, когда никого не было в комнате, встряхнул Степку-цыгана за грудки.

— Долго будешь на иждивении сидеть?

— Ба! — стукнул тот себя по лбу ладонью. — Разве я вам бесплатно концерты даю?!

— Бросай дурачка корчить! — не отступался Генка. — Или дуй работать, или проваливай ко всем чертям!.. Хочешь, в свою бригаду возьму, мне как раз нужен помощник.

— Не-ет, — покрутил Степка-цыган кудлатой головой. — От работы кони дохнут, а у меня артистическая натура.

— Ну вот что, артистическая натура, собирайся и аллюра отсюда!

— Гонишь? Ладно, завтра утром скроюсь с глаз.

— Собирайся сейчас. Я твои фокусы знаю.

Не понравился Заварухину разговор о простынях. Хватит с него и того, что с этими простынями едва не угодил в паршивую историю. Потом их подбросили к соседу под кровать…

— Эх, забыл старых корешей! — вздохнул Степка-цыган.

— Не трави, никаких корешей у меня и не было, — отрезал Генка. — Ну, живо собирайся, скоро автобус отойдет.

Сборы у Степки-цыгана недолги. Надел свое потрепанное пальтишко, стоптанные сапоги. Через плечо мешок, под мышку гитару.

— Чья гитара?

— Гитара? А-а, этот инструмент! — Степка-цыган большим пальцем прошелся по струнам, понюхал надушенный бант. — Дусечки-агитаточки вашей.

— Оставь, верну сам. Пойдем, артистическая душа, — подтолкнул к двери гостя Генка.

По улице шагали рядом. Степка-цыган, втянув голову в плечи, Генка, засунув руки в карманы полупальто, часто, сквозь зубы, цыркая под ноги.

— Подожди, — остановился Заварухин. Забежал в магазин. Вышел, неся в руках бумажный сверток. Сунул Степке. — Держи на дорогу. Куда двинешь, в город? Вот деньги на билет.

У Степки-цыгана глаза засветились радостью. Когда садился в автобус, по-бабьи слезу пустил.

— Спасибо, друг, за деньги, за жратву.

— Может быть, останешься, поработаешь?

— Не-ет, — отрицательно покачал тот головой. — Я лес не люблю. Приеду в город, на судно устроюсь. Море мне больше подходит, там простору много… Люблю, когда простору много, — размечтался Степка. — И небо синее, и море синее, и видать далеко, далеко… А тайга не для меня, в тайге тесно…

— Давай лапу, — Генка весело подмигнул. — И тебе спасибо. Напомнил мне воровскую жизнь, и я умнее стал. Прощай. — Он приподнял шапку и, не оглядываясь, зашагал к общежитию.

Долго смотрел ему вслед Степка-цыган, чесал за ухом, вздыхал. Окликнул мальчугана, вытащил из мешка новенький заварухинский костюм — премию.

— Вон дядя пошагал, видишь? Догони, отдай ему это. Скажи, Степка-цыган прощения просит. — Он пощупал пальцами лацкан пиджака: «Чистая шерсть!» — Эх! Ну, беги!

Мальчуган опрометью кинулся за Генкой.

Степка-цыган сел на свободное место, на место, которое он оплатил, с которого его никто не имел права теперь согнать…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

1

Вчера Платон проводил Риту в город. Ее пригласили на краевой слет молодых поэтов. Без нее сразу стало пусто, скучно, чего-то не хватало, особенно вечерами. Корешов не мог дождаться утра. В шесть часов утра зимой еще темно. В шесть часов еще на небе перемигиваются звезды. Но людям не до астрономии. У людей своих дел по горло. Надо заготавливать лес, надо выполнять план.

Во дворе гаража, разгоняя предутреннюю темень, горят факелы. Машины, для которых не хватало места в боксах, разогревали под открытым небом. Пламя костров ударяло в днища картеров, факелы шоферы совали прямо в моторы. Старый испытанный метод.

Первая, вторая и третья декады не были показательными в работе лесоучастка Тананхеза. Об этом знали все рабочие, знал Платон. В последние встречи с Ритой только и было об этом разговору. Подвели механизмы. Проработав еще кое-как в первой половине зимы, они начали сдавать во второй. Не помог и приказ — ни в коем случае не перегружать машины. Резко падала вывозка.

Все это не могло не сказаться на настроении рабочих. В автобусной будке тихо, переговариваются вполголоса. Нагоняя тоску, скрипят настывшие доски, воет мотор. Наденька, не мигая, смотрит в узкое оконце. «И что она там видит? — недоумевает Платон. Стекло обкусано морозом, затушевано инеем. Под машиной прогремел мостик. Теперь Платон и с закрытыми глазами мог сказать, сколько проехали. — Вот так, пожалуй, и в жизни, — бегут у Платона мысли, как эта дорога, что пожирается колесами. — Когда не знаешь жизни, она кажется бесконечно запутанной, а узнаешь — все просто и ясно… А Наденька как будто похудела, — ни с того, ни с сего перескакивают вдруг корешовские размышления. — С чего бы это?»