Буреполомский дневник

Господи, сколько буду ещё жить, – до конца дней, наверное, не забуду это унижение: баня! Лагерная баня... Выходить, как сегодня, из барака пораньше, за полчаса до основной массы зэков, и, едва ли не крадучись, осторожненько идти в неё – прямо по "продолу" мимо бараков, потом за угол, к воротам, потом между двумя воротами мимо столовой, – всё время напряжённо вглядываясь вперёд, за угол, и вертя по сторонам башкой – нет ли "мусоров". Ходить по одному, без "общественника", тут запрещено, в баню, столовую и т. д. (и обратно, соответственно) – только с "отрядом", а отряд, хоть и инвалидный, – в баню бежит очень даже резвенько, только успевай, и когда я – одним из последних – захожу "с отрядом" в баню – эти суки уже позанимали все лавочки для раздевания, крючки, не говоря уж о "лейках" (их всего–то 19, а в отряде только в нашем под 100 человек, а в остальных – под 200). Это унижение – раздеваться–одеваться под ругань зэковской уголовной мрази рядом, успевшей раньше меня занять лавочку, как и ждать по полчаса освобождения "лейки", чтоб помыться, – уже было мною испытано неоднократно. Тоска от этого только густеет, усиливается, – как и в те первые времена, когда приходилось есть сечку на завтрак. Теперь вот не приходится, слава богу. А с баней – потому и стал я теперь выходить пораньше, и теперь вот это новое унижение... Революционер, блин, бесстрашный рыцарь, герой–подпольщик, – тихонько, незаметненько, чтобы только не нарваться на "мусоров", не заработать взыскания, украдкой пробирающийся в баню! Тьфу, блин!.. Смешно и противно, ей–богу! Мечтать в душе убивать их, упиваться их кровью – и трусливо оглядываться по сторонам на лагерном "продоле", чтобы только добраться до бани... За это ОНИ (не только все эти местные макаревичи–русиновы, а вся Система в целом) должны будут когда–нибудь заплатить, причём по полной программе, и расплата эта будет страшной...

А вчера ночью, уже после отбоя, вдруг дозвонилась мне Маня Питерская. Я не ожидал, – думал, это Е. С., которой набирал незадолго перед тем, до проверки ещё, – и как будто тёплая, захватывающая волна хлынула и залила сердце, когда я услышал: "Привет, это Маня". Ближе–то единомышленников, пожалуй, у меня нет во всей нашей большой "тусовке" политической, да и вообще в стране. Говорили мы с ней почти час, сам факт этого разговора греет мне душу до сих пор ещё, – но новости её, увы, были неутешительны. Оказывается, какой–то серьёзный раскол случился у чеченцев, – Закаев теперь премьер и не признаёт президента Умарова почему–то, – а я и понятия об этом не имел. И узнать подробности негде и не у кого, – разве что у Е. С., если она захочет рассказывать об этом. В российской оппозиционной тусовке тоже всё глухо, безнадёжно, хотя Маня и говорит, что есть всё же люди, с которыми можно работать. Но я–то их не знаю в любом случае, – как–никак, 2 года вне этой среды, вне контекста... В Питере судят каких–то людей за покушение на Матвиенко, – а в "официальной оппозиционной" прессе типа "Новой газеты" об этом ни звука. Да и у самой у неё, как она говорит, была идея "свалить" в ту же Украину, где сейчас Рауш и где был и я в 2004... Надеюсь, всё же она не "свалит", доведётся ещё поработать нам вместе, может быть, – но всё равно грустно. Ведь она молодая совсем, активная, экстремальных убеждений придерживается, наподобие моих, даже ислам вроде бы приняла, – и всё только для того, чтобы свалить?.. На улице весна, тепло, всё тает, – только срок мой всё не уменьшается, и на душе – тоска...

А с текстами моими на воле – тоже, по–видимому, ничего не делается, сколько я ни прошу, ни строю планов и схем, ни выслушиваю обещаний. Ничего не делается, не передаётся ни от кого никому, не публикуется – и это тоже символизирует тщету, суету, бессмыслицу и безнадёжность всей этой жизни и всех усилий...

15.3.08. 6–20

Только что, к началу зарядки, заходил Макаревич. Все повыскакивали, естественно, чуть не бегом. На улице уже тепло, лужи, весна, – хоть не такая тоска стоять на этой зарядке. Обошлось всё тихо, спокойно, ни на кого он в этот раз не орал (фантастика!), даже спящих не будил, и к середине зарядки уже ушёл (все – тут же обратно в барак, я – первый). Но пока он – на выходе – стоял у крыльца барака и с кем–то разговаривал, – я смотрел на него пристально, на его камуфло и тельняшку, – и одна, только одна–единственная мысль жгла и концентрировала всё сознание: вот сейчас бы, и прямо здесь, в этом дворе, в локалке, взять его всей толпой – и разорвать на клочья, оторвать голову, руки–ноги, уничтожить его! На это хватило бы минуты, не больше...

Командовать привык толпой рабов –

И сгинул.

Порвали в клочья – вот и вся любовь!

С почином!

13–45