Буреполомский дневник

Можно было, конечно, схватить его за руку, поднять шум, устроить скандал. Почему я не стал этого делать? (Разделся, как будто ничего не замечая, вышел из секции – и он, разумеется, тут же повесил пакет на место.) В этот момент в секции не было почти никого – только стремщики в соседнем проходняке. Стремщики эти – такая же малолетняя шпана, отребье, биомасса, и наивно думать, что они всерьез поддержали бы меня. В конце концов, этот мелкий сучонок им свой – такой же уголовник, такое же примитивное, бессмысленное быдло, как и они – а я нет. Можно было бы, как вернутся с обеда, призвать в судьи по этому вопросу более старших (полу)блатных – здесь, в этой секции, это в основном узбеки, – и я даже думал отдельно, наедине поговорить об этом с тверским “узбеком”, знакомым “телефониста”, дающим мне сейчас телефон, – но в конце концов отказался от этой мысли. Тверской живет здесь не сам по себе, а в компании со всеми этими узбеками (и говорит с ними по–узбекски, хотя сам не узбек). А те любят этого сучонка надо мной, дружат с ним, опекают, приносят ему по утрам телефон в постель и рулеты–конфеты из ларька, когда у них есть там деньги. Хотя ясно, что, конечно, не даром они все это делают, что–то они выдаивают из него, видимо, на воле, раз так опекают здесь. Но – тем более тогда не согласятся они признать его виноватым против меня, на которого главный здесь блатной азиат уже смотрит косо, не здоровается, как первое время, телефон дает еле–еле (только когда звонят мне) – после того, как я перестал его кормить, давать ему не только сладкое, но и вообще жратву (колбасу, паштеты, консервы), как он явно рассчитывал. Ясно, что ничего мое обращение к ним и призывы к справедливости не дали бы, – ну, пожурили бы его немного за то, что залез в мой пакет с лекарствами, но ведь он ничего там не успел взять (я потом проверил), а как он крал сигареты и лапшу – я ведь не видел, свидетелей нет, доказать его вину мне не удалось бы, даже вопреки очевидности (вещи пропадают, а тут пойман на месте преступления воришка, без спросу залезший в мой пакет). И уж тем более – даже признай они, что курево спер он – мне никак не удалось бы получить с него назад это курево, либо деньги за него (1050 р. как–никак по нынешним ценам!), т.к. у него нет ничего, ему рулеты приносят эти же узбеки, посылок или передач он при мне не получал ни разу, в ларьке я его тоже ни разу не видел. Хоть бей его, хоть убей – он не вернет, ибо возвращать ему нечем, а без этого – какой смысл весь огород городить? (Яркий пример – бывший дружок сигаретчика, шнырь, который так и не вернул мне никакие 1500 р. из августовских 3000 ларьком, несмотря на жесткий, при мне данный блатным с 10–го приказ – вернуть до конца октября. И – никто его за это не бил, ходит себе спокойно, каждый день его вижу. А сигаретчик – как не стало у меня для него сигарет – не заходит вот уже 4–й день, а когда были – являлся в день по 2 раза. Дерьмо...) Только чтобы его убрали из проходняка и он перестал у меня воровать? Но и это не факт: могли ограничиться тем, что заставили бы его пообещать больше ничего у меня не брать (ха–ха!... :)) ), да и он, оставаясь один (ради уборки секции), когда все в столовке, мог бы все равно заходить в мой проходняк и воровать, куда его ни посели.

Ну, а о том, чтобы обращаться на эту тему к блатным из той секции, рулящим всем бараком, а меня ненавидящим, не могло быть и речи. Это обернулось бы против меня с первого же слова, точнее даже – с моего появления в их секции, куда, впрочем, вход мне теперь де–факто запрещен. :))

Вот так и получилось, что ко всей тоске, ко всем унижениям, ко всей окружающей мерзости этого досиживания, этих последних месяцев срока прибавилась теперь еще необходимость зорко стеречь свои вещи от этой твари, прятать, пересчитывать все время лапшу, туго завязывать пакеты (хотя что в этом толку!..), следить за всем своим добром и днем, и ночью – и круглосуточно, день за днем, видеть перед собой эту омерзительную мне теперь харю (а с виду – чуть ли не ангелочек!..), смотреть на нее с ненавистью, а возвращаясь из столовки – каждый раз думать: успела она что–нибудь украсть, или не успела... И сделать ничего нельзя, увы. Такова здесь моя жизнь...

Комиссия сделала вчера последний, надеюсь, безумный рывок: когда с дневной проверки, где–то в 12–25, заходили уже в барак – кто­–то вдруг крикнул, что комиссия и двое в масках на “продоле”! Забегали, засуетились, поднялась всегдашняя паника... Комиссия прошла мимо нас, постояла у 13–го меньше минуты – и, не заходя, ушла на тот “продол”, а минут через 20–30 оттуда – на “контрольную”. Сегодня она вроде бы должна наконец уехать. Я жду этого не дождусь – но все равно, останутся свои, “местные” шмоны каждую среду и четверг. А мне остается здесь все меньше и меньше – всего каких–то 134 дня. Не могу дождаться конца!..

7.11.10 8–38